– Ух ты! – сказала она. – Тогда надо ваши имена записать.

– Э-э, Эдвард Леннокс. Брови Дэви поползли вверх.

– А сыночка вашего имя?

– Дэвид, – ответил я. – Его зовут Дэвидом.

– У тебя, Дэвид, карточки государственного страхования случайно с собой нет?

– О господи, боюсь, мы так к вам спешили, что и не вспомнили о ней.

– Ну ничего, дорогой. Бланк можно и после заполнить. Присядьте пока, если вы не против, доктор сию минуту придет и вас осмотрит.

– Ты понял? – прошипел я Дэвиду, пока мы садились. – Дэвид Леннокс. Несчастный случай в уборной.

Дэвид кивнул. Он был очень бледен, волосы все еще мокрые, из прокушенной от боли нижней губы сочилась кровь.

Он сидел молча, уставившись на стенные часы.

– Все будет хорошо, – сказал я, истолковав его молчание как страх. – Они свое дело знают. Не исключено, что такие штуки случаются каждый день.

– Дело в том… – сказал Дэвид. – Да?

– Эти джинсы. Они пятьсот первые.

– Пятьсот первые? Не понимаю.

К нам уже приближалась, дыша гостеприимством, уверенностью и дезинфицирующими средствами, медицинская сестра.

– Дело в том, что у пятьсот первых, – прошептал мне на ухо Дэвид, вставая, – ширинка на пуговицах, а не на молнии.

Его увели, а я остался сидеть, бия себя по бедру разгневанным кулаком.

Чертова американская мода. Чтоб они сдохли. Чтобы все они сдохли. «Ширинка на пуговицах»? Слыханное ли дело? Да такие ширинки только и бывают, что у штанов, в которых тебя отпускают из армии, и у старых свадебных брюк. «На пуговицах»! Ах, мать-размать-перемать, это ж прелесть что такое! На пуговицах. Абсурд.

Двадцать минут я ярился в одиночестве, потом увидел, что ко мне направляется высокая женщина в белом халате, – отливающие сталью седые волосы ее были собраны в зловещего вида пучок, в холодных голубых глазах мерцал опасный свет.

– Мистер Леннокс?

– Он самый.

– Доктор Фразер. Не могли бы мы с вами поговорить?

– Да-да. Разумеется. Разумеется. Как Дэви?

– Сюда, пожалуйста. В мой кабинет.

Доктор Фразер – Маргарет Фразер, если верить приколотой к ее халату карточке, – закрыла за собой дверь кабинета и указала мне на стул.

– Мистер Леннокс, – сказала она, когда я уселся, – могу я попросить вас описать ваши отношения с Дэвидом?

– Ну, – тоном светской беседы ответил я, – день на день не приходится, когда получше, когда похуже. Вы же знаете, каковы подростки.

– Я не совсем это имела в виду, мистер Леннокс. – Она обошла письменный стол и села. – Вы приходитесь мальчику отцом, так?

– За грехи мои.

– В таком случае вы, вероятно, сможете объяснить, – она достала из нагрудного кармана шариковую ручку, – почему Дэвид сказал мне: «В машине было больнее, еще и потому, что дядя Тед ужасный водитель». Таковы были его слова, мистер Леннокс. «Дядя Тед».

– Правда?

– Правда. Так вот, я хотела бы знать, почему сын называет отца «дядей».

– Ну, я сказал «отец», а имел в виду, очевидно, «крестный отец».

– Крестный отец?

– Крестный отец. – Голос мой звучал сухо и как-то не в меру пронзительно. – Вы же понимаете, это все равно что отец, ведь так?

– И Дэвиду вы не родня.

– В общем, нет.

– В общем, нет. Понятно.

Она, словно вознамерясь выписать рецепт, извлекла из ящика стола блокнотик и начала в нем что-то строчить.

– А почему «очевидно»? – спросила она, не переставая писать.

– Простите?

– Вы только что сказали, что, говоря «отец», подразумевали – «очевидно» – крестного отца. Почему «очевидно»?

– Ну… – Меня уже томила потребность закурить. – Наверное, это не очевидно, раз вы спрашиваете. Когда не принадлежишь к семье, ничто не кажется очевидным, верно? Я хочу сказать, чужие жизни… загадка. Полная загадка. Вы не находите?

– Но ведь и вы к семье вроде бы не принадлежите?

– А-а, ну… да. В этом смысле. Хм.

– Согласно бумаге, полученной мной из регистратуры, рана Дэвида возникла, когда он защемил пенис молнией.

Пенис, что за противное слово. Такому не место в устах высокой женщины с холодными голубыми глазами и твердыми грудками.

– Да, молнией, правильно.

– Между тем джинсы, в которые он одет…

– На пуговицах. Да, ну, очевидно, он переоделся.

– Опять очевидно?

– Ну, знаете, он, это… Пошел пописать, защемил конец. Я просто не знал, что делать. Ну и сбегал, принес ему другие штаны, и он…

– Вы были рядом с ним, когда он мочился?

– Нет, ну, оче… естественно, он закричал, как же иначе? Я побежал наверх…

– Наверх?

– В уборную…

– Это случилось в уборной?

– Да! В уборной. А вы думали где, в булочной? В парикмахерской?

Она начертала несколько слов. Ее молчание и терпеливость раздражали меня до крайности. Я полез в карман куртки.

– Надеюсь, вы не собираетесь закурить, мистер Леннокс? – не поднимая глаз, поинтересовалась она. – У нас тут больница.

Я вздохнул. Она заговорила опять, все еще продолжая писать:

– А почему одежда Дэвида так промокла?

– Дождик шел, доктор Фразер. Почти с самого полудня все время шел дождь. Вы не заметили?

– Заметила, мистер Леннокс. Заметила. В такую погоду мы часто имеем дело с очень серьезными несчастными случаями, мистер Леннокс. – Мне что-то разонравилось, как она то и дело повторяет это имя. – Но вернемся к вашему рассказу. Насколько я вас поняла, несчастье произошло с Дэвидом в ванной комнате? Мне совсем несложно понять его желание переодеться после случившегося, но вот почему он переодевался под дождем…

– Я же должен был вывести машину, так? Слушайте, а к чему все эти вопросы? Такого рода вещи наверняка случаются довольно часто…

– Рада возможности сообщить вам, мистер Леннокс, что на самом деле, и это очень приятно, к нам в больницу очень редко попадают дети со следами зубов на пенисе.

– О.

– Да. И еще реже хирургу-травматологу, человеку очень занятому, приходится выслушивать россказни об уборных, мочеиспускании, молниях и переодевании, когда и дурачку понятно, что заляпанные грязью, спермой и кровью джинсы плюс истерическое состояние мальчика свидетельствуют совсем об ином.

– А, – произнес я, – ну…

– И уж совсем редким делает данный случай то обстоятельство, что ребенка привез к нам человек, в котором я мгновенно признала поэта Э. Л. Уоллиса, но который назвался просто Эдвардом Ленноксом.

– Да господи ты боже мой, если вы с самого начала знали, кто я…

– Этот самый Э. Л. Уоллис, – продолжала она, – объявляет себя отцом мальчика, а когда выясняется, что это полная ложь, просит меня поверить, что он, «очевидно», подразумевал отца крестного.

– Каковым и являюсь.

– Я думаю, мистер Уоллис, – сказала она, укладывая подбородок на сложенные ладони, – что вам следует немедленно назвать мне имена настоящих родителей мальчика, вам так не кажется?

Я оставил ее вопрос без ответа:

– Я хотел бы поговорить с Дэви.

– Если я позволю вам это, полицейские, когда я им позвоню, будут мной недовольны, я совершенно уверена.

– Полицейские? Вы что, с ума спятили? Какое, черт дери, отношение имеют ко всему этому полицейские?

– Пожалуйста, мистер Уоллис, не кричите.

– Простите, но, послушайте… – Я наклонился вперед и понизил голос: – Хорошо. Давайте говорить как взрослые, зрелые, повидавшие виды люди, идет? Признаю, история с молнией – чистой воды вранье. Но нельзя же, лишь потому, что с двумя влюбленными случилось такое несчастное проис…

– Дэвиду пятнадцать лет, мистер Уоллис. Я не сомневаюсь, что в мире богемы, в котором вы обретаетесь…

– Да-да-да. Ваши протухшие, полученные из третьих рук представления о богеме мне нисколько не интересны. Молодежь должна иметь право на эксперименты, так? Я хочу…

– У меня у самой сын одних с Дэвидом лет, мистер Уоллис!

– Ну, если на то пошло, у меня тоже, доктор Фразер. Она с ужасом уставилась на меня: