Уже в юношеские, уже в студенческие годы не отличавшийся румянцем полумесяц лица моего старинного приятеля Пеэпа — в круглых лунообразных очках в черной оправе par excellence — всегда смотрелся рядом с его Керсти. У Керсти тоже было довольно-таки круглое лицо, правда, румяное, и круглые серые блестящие глаза, которыми, сдается мне, она и приворожила Пеэпа. Между прочим, такие чуть базедовые девичьи глаза, кажется, особенно отвечали идеалу красоты эпохи рококо, уж не знаю, откуда у меня такое представление. Вообще-то ничего рококошного в Керсти не было. Если понимать под этим кукольную грацию и житейскую беспомощность. Напротив, она была весьма крепко сбита, ей были присущи твердость и поступи и суждений, причем еще в студенческие годы. В те времена, когда я не то в «Централе», не то в «Тооме» подошел к столику моего однокашника Пеэпа и он представил меня Керсти, если это можно так назвать:

— Вот, Керсти, я тебе про него рассказывал.

И Керсти отозвалась:

— Угу. Ну, тогда познакомимся.

Возможно, у них, то есть в отношениях Пеэпа и Керсти, в их любви случались и кризисы. Как при любой продолжительной связи. Однако внешне это ни в чем не проявлялось. Они во всем отлично подходили друг другу и напоминали прекрасно синхронизированное парное устройство, образующее некое единое целое, единый парный организм — в походке, в жестах, в ходе мыслей, устремлениях, смехе. И скреплялся этот единый организм присущим Керсти неподражаемым чувством юмора. Чувством юмора, и весьма незаурядным, обладал, разумеется, и Пеэп. Но по сравнению с Керсти, оно у него было более сознательное, умственное, а у Керсти более «плотское» и всеобъемлющее. Она обладала редкостным умением увидеть мир в смешном свете там, где другие, в том числе и Пеэп, ничего смешного не видели. С помощью минимального сдвига в интонации, жесте, акценте, почерке и еще бог весть чего. Звали кого-то, к примеру, Яак Ольмет… Ну настоящий Омлет… И тут же все замечали, что он и вправду ни рыба ни мясо… И все в том же роде. И так почти на каждом шагу. Что до керстиного чувства юмора, то кто-то из друзей заметил однажды, что оно подобно большой теплой юрте из верблюжьего войлока. Под уютную сень которой Керсти завлекла не только Пеэпа, его-то само собой, но и всех близких ей (или им). Это сравнение с юртой принадлежало кому-то из молодых этнографов, и его особое очарование состояло, на мой взгляд, в том, что в устах Керсти оно фонетически восхитительно гармонировало с ее домашней воркотней… Так что помимо веселых, чуть навыкате глаз купидона не было в Керсти ничего рококошного. Ни в ней самой, ни в ее окружении, не говоря уж об окружении Пеэпа. Они оба были не из бедных семей, но в Тарту, в их студенческой жизни, едва ли в чем проявлялась относительная состоятельность докторского дома Пеэпа и семьи мелкого торговца Керсти. На протяжении нескольких лет я помню Пеэпа в одном и том же темно-сером пиджаке, из которого он несколько вырос, а Керсти — в черной юбке и бледно-розовой блузке. Поначалу они жили в двух крохотных клетушках, затем в чуть более просторной студенческой комнате. И ни клетушки, ни комната эта не отличались педантичным порядком. Поскольку обоим в равной мере было присуще богемное пренебрежение принципом класть книги на стол непременно под прямым углом. Даже в том, как они в своей трудовой и любовной голубятне жили и штудировали — Пеэп для Клиймана и прочих свою юриспруденцию, а Керсти — для Альмы Тоомингас и других свою фармацевтику, — было трогательно много общего, разве что Пеэп прямо-таки блистал, а Керсти просто училась очень хорошо…

И тем не менее, была в этой их едва ли не идеальной гармонии своя ахиллесова пята, по крайней мере, у Керсти.

Не знаю ни обстоятельств, ни времени их знакомства, но вероятнее всего, оно имело место где-то в начале сорокового. Так что вскоре, особенно принимая во внимание переломные для государства недели и, конечно же, хоть и свободное, но, с другой стороны, тем не менее традиционное отношение Керсти к вопросам семьи и брака, у нее должно было возникнуть желание зафиксировать свои заставившие ее позабыть обо всем отношения с этим неповторимым в своем роде малым, с Пеэпом, скрепить их законным браком. Да и Пеэп считал это единственно возможным решением, однако же не бросился немедленно регистрировать брак. Как, надо полагать, рассчитывала Керсти. Ведь ему, как и Керсти, было всего девятнадцать. И родня и близкие обоих, даже в своей наиболее понимающей и либеральной части, едва ли стали бы скрывать свое недоумение по случаю такого брака и едва ли удержались бы от того, чтобы не бросить через плечо пренебрежительно, мол, что за детский брак. Итак, не успели они зарегистрироваться в учреждениях Эстонской Республики, как она ускользнула у них из рук — и из-под ног. В первые недели правительства Вареса им было, скорее всего, не до узаконения своего брака, к тому же в инстанциях, которые могли восприниматься ими, считай что, беззаконными. И все более незаконными они по мере нашего, так сказать, об-э-эс-эс-эр-ивания становились. В то же время в настроениях Керсти наверняка должны были все настоятельнее проявляться побуждения, которые в складывавшихся обстоятельствах просто требовали узаконения их отношений. Хотя бы то, что Пеэп был студент, получивший отсрочку для продолжения университетских занятий. Новое правительство в любую минуту могло аннулировать эту отсрочку и отправить его служить в Красную Армию, что означало, что его могут забросить одному только Богу ведомо в какие отдаленные края новой гигантской родины. И в таком случае у законной солдатской жены было бы все же больше прав добиваться встречи, нежели у какой-то солдатской невесты. Или… не могли же они не ощущать того, что творится вокруг. С каждой неделей аресты случались все чаще. Правда, на первых порах они касались только высокопоставленных военных, министров да директоров банков. Университетских, похоже, еще не трогали. Однако кое-кого из студентов, привлекших к себе внимание, уже арестовали. Взять хотя бы эстикуса Ханса Амбеля — музыканта и весельчака, чуть рябоватого любителя пива, юриста, как и Пеэп, который, в смысле Амбель, не имел к политике никакого отношения. Но он сколотил джаз-банд из четырех-пяти человек и назвал его Ансамбль «Ханс Амбель». Как он говорил: «Видите ли, раз уж у меня такое имя, то я просто-таки обязан сколотить ансамбль с таким названием!» И к удовольствию публики ансамбль играл и пел в ресторане «Ванемуйне» — но, между прочим, к явному неудовольствию КГБ — неуместные песни на слова Амбеля. И Амбель, который вскоре исчез, и исчез бесследно, не был исключением среди рядовых студентов. Так что человек реалистически мыслящий должен был непременно считаться с перспективой быть задержанным, разве что, на первых порах, не с той роковой неотвратимостью, как спустя некоторое время. А вот законная жена заключенного (по настоянию Керсти Пеэп раскопал это в какой-то статье Уголовного кодекса Эстонской ССР) имела неоспоримое право носить или посылать передачи своему арестованному мужу. Тогда как у невесты заключенного было этих прав не больше, чем у любой вертихвостки, когда-либо крутившей роман с арестантом. Керсти рассказала Пеэпу, и у нас нет оснований считать, что она сделала это не имея в виду свою основную цель, будто слыхала о случаях, когда молодые женщины, которые приносили передачи своим задержанным мужьям в таллиннскую Центральную тюрьму, часами простаивали в очереди, и когда наконец их очередь доходила до работника, принимающего передачи, и на вопрос, кем они приходятся тому или иному заключенному, они отвечали, что невестой, так их просто-напросто выставляли с насмешками и издевательствами. А у тех, кто говорил, что женой, требовали предъявить соответствующую справку, после чего с угрюмым видом, однако же без замечаний, передачу принимали.

Вытянув губы трубочкой, Пеэп выслушал красочные бытописания Керсти и заявил, мол, конечно же, так оно и есть, только их с Керсти все это не касается. Потому как он, Пеэп, не намерен оказаться ни в Красной Армии, ни за решеткой. Если же иного пути нет, он уйдет в лес. И спустя какое-то время пошлет Керсти весточку, чтоб следовала за ним. И тогда они будут жить блаженной лесной четой до тех пор, пока эстонское государство и его учреждения не откроются вновь и церковь не станет опять свободной и почитаемой — чтобы они могли расписаться под сине-черно-белым флагом и, стоя перед украшенным таким же флагом алтарем, отвечать пастору, который будет вновь свободно и тепло смотреть в глаза своей пастве, на его (как сказал Пеэп) извечный искусительный вопрос: «Да — да — да — да!»