У американцев относительно большевистской России боролись три линии. Первую озвучивали глава военной миссии Джадсон и руководители миссии Красного Креста, которые полагали, что большевики, взяв власть, перестали быть немецкими шпионами и превратились в оборонцев, а их полупризнание поможет восстановить фронт. Генконсул Саммерс, напротив, призывал однозначно и публично отказать Советам в признании. В итоге победила третья точка зрения – посла Фрэнсиса, предлагавшего не делать ничего в ожидании неизбежного со дня на день падения большевистского режима³³⁷. Однако уже 23 февраля 1918 г. Фрэнсис писал своему сыну о целях своего пребывания в России: «Сепаратный мир явится тяжелым ударом по союзникам, но если какая-либо часть России откажется признать право большевистского правительства заключать такой мир, я постараюсь установить контакт с нею и помочь восстанию. Если будет организована какая-либо сила для борьбы с Германией, я окажу ей поддержку и буду рекомендовать правительству помочь ей»³³⁸.

2 мая 1918 года Фрэнсис телеграфировал в Госдеп: «По моему мнению, пришло время для союзнической интервенции. Я полагал, что Советское правительство само попросит об этом, и осторожно начал действовать в этом направлении: во-первых, оставшись здесь с одобрения Госдепартамента, в то время как другие миссии были отправлены; во-вторых, поощряя развитие дружеских деловых отношений с большевиками и позволив Робинсу остаться в Москве с этой целью; в-третьих, заняв позицию против японской интервенции; в-четвертых, предложив помощь союзников в создании новой армии, поскольку я уже говорил вам о своей уверенности, что в дальнейшем смогу влиять на эту армию; я просил также своих французских и итальянских коллег позволить подобное сотрудничество их военным представителям. Этот план, однако, не был приведен в исполнение, так как была получена ваша телеграмма, запрещающая его осуществление до тех пор, пока не будет выяснено, с какой целью организуется новая армия… Я полностью сознаю всю важность своей рекомендации о необходимости интервенции, которую даю сейчас…»³³⁹

Спустя несколько недель американский посол писал: «В течение месяца я не получал ответа на свою телеграмму от 2 мая с рекомендацией начать интервенцию. Я решил ехать в Петроград, желая продемонстрировать немцам и австрийцам, что у американского правительства все еще есть представитель в России, который не боится их. Кроме того, мне хотелось посмотреть, как продвигается отправка снаряжения и боеприпасов из возможной зоны досягаемости немцев. Но это были лишь предлоги для поездки в Петроград. Подлинной же целью было выяснение того, существует ли организованная оппозиция большевистскому правительству»³⁴⁰.

4 июля 1918 года Фрэнсис использовал дипломатический прием, который он устроил в Вологде, «как удобный случай для обращения к русскому народу, которое было опубликовано в вологодской газете «Листок». Я заказал 50 тысяч копий, отпечатанных по-русски в виде листовок для широкого распространения»³⁴¹. Это был не первый опыт американского посла по распространению провокационных листовок. Еще 2 мая, указывая, что выступает за интервенцию, Фрэнсис «выпустил несколько заявлений и деклараций, пытаясь поднять русский народ на борьбу с Германией, но их тираж был весьма ограничен»³⁴². Американский посол распространял провокационные листовки в не признанном его страной государстве, вел открытую подготовку интервенции и при этом требовал, чтобы большевики обеспечивали его дипломатический статус. Легко можно себе представить реакцию Госдепа на попытку посла любой страны провести такие же акции в США.

Деятельность представителей и послов Англии, Франции, США как нельзя лучше характеризует У. Черчилль. Правда, он писал о политике США в послевоенной Европе, но принципы, сущность этой деятельности нисколько не меняются от смены места приложения: в послевоенной Европе или послереволюционной России: «Расхаживать среди масс дезорганизованных и разъяренных людей и спрашивать их, что они об этом думают или чего бы они хотели,- наиболее верный способ для того, чтобы разжечь взаимную борьбу. Когда люди помогают в таких делах, которых они не понимают и в которых они почти не заинтересованы, они, естественно, усиливают себе возвышенное и беспристрастное настроение. «Познакомимся со всеми фактами, прежде чем принять решение. Узнаем обстановку. Выясним желания населения». Как мудро и правильно все это звучит! И однако, прежде чем комиссия, в которой в конце концов остались одни лишь американские представители, проехала треть пути через обследуемые ею местности, почти все заинтересованные народы подняли вооруженное восстание…»³⁴³ В случае с Россией так же очень мудро и правильно звучали слова «союзников» и самого У. Черчилля о приверженности демократическим принципам и обязательствам, но результат был тот же, что и в послевоенной Европе.

Но «союзные» послы и представители занимались не только подрывной деятельностью. Например, американский посол еще дезинформировал и провоцировал свой Госдеп и президента, донося 20 июня 1918 года: «Я телеграфировал департаменту, что трезво мыслящие, любящие родину русские, которые настроены в пользу союзников, теряют терпение, ожидая союзнической интервенции, и склонны договориться с Германией – фактически они готовы договориться хоть с самим дьяволом, лишь бы избавиться от большевиков. Я советовал начать интервенцию…»³⁴⁴ Или: «Германия через Мирбаха полностью контролирует большевистское правительство, и Мирбах фактически является диктатором, поскольку все разногласия, даже между русскими, выносятся на его суд…»³⁴⁵ Для сравнения, немецкий генерал Людендорф в это время писал: «От Советского правительства не следует ждать ничего хорошего, хотя существует оно по нашей милости… Опасная для нас обстановка будет сохраняться до тех пор, пока Советское правительство не признает нас без всяких оговорок высшей державой и не начнет действовать, исходя из страха перед Германией и беспокойства за свое существование. С этим правительством следует обращаться с силой и безжалостно»³⁴⁶.

30 июля 1918 г. Фрэнсис писал: «Россия – огромная страна с безграничными ресурсами; ее населяют двести миллионов человек, которые необразованны, но преданно любят свою страну. Я несколько раз выступал с заявлениями, стараясь поднять русских против Германии, но число воспринявших этот призыв лиц очень ограниченно». Фрэнсис полагал, что «к американцам в России относятся лучше, чем к другим иностранцам. Здесь ощутимо предубеждение относительно других союзных правительств. Русские считают, что Англия, Франция и Япония намерены подчинить себе ресурсы и людскую мощь России, а большевики делают все возможное, чтобы усилить эти подозрения. Наши цели пока не рассматриваются как эгоистичные». Но активная подрывная деятельность американского посла достигла своей цели. Уже в конце августа (19-го) Фрэнсис докладывает в Вашингтон, что Ленин и Троцкий все чаще «называют американское правительство империалистическим и капиталистическим. Большевистские ораторы, поступая таким образом, находят тысячи слушателей, которые верят им»³⁴⁷.

Даже Бейли писал, что Фрэнсис вводил Вильсона в заблуждение, и называет посла «дилетантствующим и недальновидным». Уорт считал его «персонажем типа Бэббита» и метко цитирует Локкарта, утверждавшего, что «старина Фрэнсис не отличит левого эсера от картошки»³⁴⁸. А может быть, американским послом двигала не «наивность»? Очевидно, французский посол Нуланс был прав, когда писал: «Взгляды его (Фрэнсиса) были наивно империалистическими. По его мнению, американский народ должен исполнить высшую миссию… Бесцеремонность г-на Фрэнсиса не знала предела»³⁴⁹. На замечание Ж. Нуланса можно добавить, что его личные взгляды, как и взгляды его европейских коллег, были уже не наивно, а вполне откровенно империалистическими…

Сам Нуланс в своей «посольской» деятельности ушел еще дальше Фрэнсиса. Например, он писал: «Берлинское правительство приказало народным комиссарам принять в Москве так называемый полицейский корпус из тысячи человек для охраны немецкого посольства. Это была настоящая немецкая оккупация столицы. Большевистское правительство понимало, что перевести наши посольства и дипломатические миссии в Москву – значило пойти на серьезные конфликты. Главным было оставить нас в Вологде, но каждое посольство получило охранника, несмотря на наши протесты. Поставив часового возле нашей двери, местный Совет обращался с нами как с заключенными, позволяя пройти к нам только тем, кто имеет подпись революционного исполкома. Мы могли только отвергнуть такой возмутительный способ контроля – история дипломатии цивилизованных народов не знала подобных примеров»³⁵⁰.