Брал с собой Вобея Одноок, объезжая деревни, — и конюший исправно помогал боярину обирать холопов: был он пронырлив и вездесущ, знал, у кого где и что лежит, ведал и про то, что припрятано от зоркого глаза боярского тиуна.

Вот и про тайные мысли Звездана проведал Вобей, а как — одному богу ведомо.

Ночью уходил Звездан из дома. Прокрался мимо житии к конюшне, отворил ворота заранее припасенным ключом, и тут — Вобей: заговорил быстро, глотая слова:

— Ты меня не бойся, Звездан. Не серчай, а перво-наперво выслушай. Знаю я твою думу, но про то никому не скажу... Только не дело ты задумал — одному пускаться в дальний путь. Много злых людей нынче бродит по Руси. Не приведи бог, повстречаешь татей. А вдвоем — не страшно. Глядишь, и подсоблю тебе в чем. Возьми меня с собою...

— Куды же тебе со мною, Вобей? — удивился Звездан. — Да знаешь ли ты, каково тебе будет, ежели настигнет батюшка?!

— Нынче Одноок далеко. И покуда возвернется, нас уж не догонишь.

— Да почто решился ты на такое? Али худо тебе жилось у Одноока? Любил и жаловал тебя боярин.

— Мило волку теля, — сказал Вобей, ухмыляясь.— Отколь тебе знать про мою кручину.

И верно, подумал Звездан. Иному ведь и его, Звезданово, житье покажется райским. Но воля всего дороже. Не выдержал, должно, Вобей, не по душе ему ни честь боярская, ни ласка, коли вокруг одни только слезы.

Взял он с собой Вобея и не пожалел. В пути без него пришлось бы Звездану туго: и хворосту на костер соберет, и живность какую добудет в лесу. Ловко брал Вобей стрелою быстрого зайца. Меткий был у него глаз, твердая рука. И байки сказывать был он великий мастер — повидал Вобей большой мир, было ему что рассказать боярскому сынку. Потешался конюший над попами и монахами, хулил их грешное житье.

— У твово батюшки тож божьи лики во всех углах, — говорил он, — а праведности ни на грош.

Не любил Звездан своего отца, но Вобеевы откровенные прибаутки его коробили.

— Ты бы уж чем другим меня потешил, — останавливал он разошедшегося мужика.

Вобей лукаво улыбался и начинал низким разбойным голосом старину о лихом ватамане. В пляшущих бликах лесного костра лицо Вобея обретало зловещую лихость. Растрепанная борода, широко разинутый круглый рот с с сочными красными губами и поблескивающие глаза конюшего подымали в Звездане волну необъяснимого ужаса. Со страхом вглядывался он в обступившие их со всех сторон деревья, улавливал шорох чужих шагов, свистящий шепот, затаенное дыхание крадущихся к привалу людей.

Конюший смеялся:

— Вот и старина моя тебе не по душе. Или за сердце взяла, оттого и гомозишься?

— Хороша твоя старина, Вобей. Только подумал я: а что, как услышит твой трубный глас посланная за нами охота?

— В лесную глушь мужики зазря не попрут, — убежденно успокаивал его конюший. — Им своя голова дорога. Проедут мимо...

Спали они рядом. Под ухо подкладывал Вобей прихваченный в боярской усадьбе мешок; ни днем ни ночью не расставался он со своей поклажей. Уж за Ростовом стал примечать Звездан: с чего это стережет свой мешок Вобей? Не золото ж у него в мешке, отколь золоту взяться у конюшего?

И раз как-то на ночлеге, когда отправился Вобей к реке зачерпнуть в котелок водицы для ухи, не утерпел, развязал Звездан мешок. Заглянул вовнутрь — и отпрянул: так вот почему увязался за ним Вобей, вот почему бежал от Одноока, — ограбил он боярина, сложил в мешок золотые колты и обручи, даренные боярином Звездановой матери да после отобранные и припрятанные с прочим добром в дубовые, железом обитые лари. Как добрался до них Вобей, о том Звездан не стал его спрашивать. А спросил совсем о другом:

— Знаю теперь я, Вобеюшка, верой и правдой служил ты боярину. А совесть куды схоронил?

— О чем ты? — удивился Вобей. Но, глянув в глаза Звездана, все понял.

— Темная ночь — татю родная мать, — сказал Звездан с горечью. — Отныне я с тобой вроде одной веревочкой связан.

— Хоть молод ты, а верно угадал, — криво усмехнулся Вобей, — не сына ищет боярин, а хитителя. Несдобровать тебе, Звездан. А потому хлебай ушицу да помалкивай.

И еще пригрозил:

— Хитрить со мною не моги. Ежели где проговоришься, мне всё с руки: ножичек под ребро — и в воду.

Так с того вечера и легла между ними неприметная с виду вражда: едут рядом — улыбаются, лягут спать — глаз не сомкнут, стерегут друг друга. Позеленел весь Звездан, отощал, последними словами клял себя за доверчивость. А Вобей скоро снова ожил. Снова стал шутить и хорохориться. Не таясь, рассказывал о вольном житье-бытье. О друзьях своих татях и об их гнусных делах.

И так смекнул Звездан: Вобей бы и сам ушел от боярина, да случай помог ему. А то, что прилип он к боярскому сыну, то и ясного дня ясней: был он при нем в полной безопасности — без нужды никто не остановит, пытать не станет, куда и почто путь наладил, не бежал ли от своего господина.

Лишь на подъезде к Новгороду расстался Вобей со Звезданом. Сел на одного коня, другого привязал к луке. Ощерился:

— Не поминай лихом! А то, что остался ты пешим, то не горюй: добрые люди помогут. Да и до Новгорода тебе два дни пути.

Крикнул так — и ускакал. И остался Звездан один на лесной запутанной дороге.

Был он теперь мало чем похож на боярского сына: кожух в дороге пообтрепался, красные сапожки пооблиняли, в шапке из куньего меха вырваны клочья, торчат хвойные иголки и сухие травинки, лицо обгорело на солнце, нос облупился...

Но недолго горевал Звездан: коней ему было не жаль, и дальняя дорога не страшила его. Ноги молодые, до места доведут.

Долго ли, мало ли он шел, а вышел к перевозу на большой реке.

Шумел перевоз. Мужики столпились с возами на отлогом берегу, ругали пьяного перевозчика, сидевшего на завалинке перед своей избой.

— Эк тебя угораздило, проклятого, — говорили мужики.— И доколь еще ждать тебя? Куды подевал дощаник?

— Ась? — пьяно ухмыляясь, приподымал перевозчик треух. — Куды ж он мог подеваться ?

— Ты встань-ко, встань, — напирали мужики. — Почто сидишь, яко под иконой?

— А мне чо? — невозмутимо улыбался перевозчик.

— Узнаешь чо. Вот намнем бока, тогда и пошевелишься.

— Нету дощаника, мужики, — развел руками перевозчик.

— Како нету?

— Уплыл...

Из избы вышла жена перевозчика, сухопарая баба с острым носом и усталыми желтыми глазами на морщинистом лице. Поглядела с укором на толпу, потом на мужа, покачала головой:

— Вот те крест святой, мужички, — сказала она. —

Не врет Ерошка мой: дощаник и впрямь к излуке отнесло. Оттого нехристь и пьян с утра.

— Нонче праздник, — робко вставил Ерошка и громко икнул.

— У тебя ежедень праздник, — оборвала его жена.

Ерошка замолчал и обессиленно замотался на завалинке из стороны в сторону.

— С его что возьмешь, — зарокотали мужики. — Не ругай его, баба. А мы сами притянем дощаник. А ну, кто с нами ?

Вызвалось человек десять. Пошли гурьбой вдоль берега, кричали, размахивали руками.

К перевозу подъезжали все новые возы, подходили страннички с котомками из лыка, в лаптях и реже — чоботах. Останавливались верховые.

Звездан присел на корточки возле воды, напился, обмыл лицо, лег, откинувшись на спину. Глядел в голубое небо, жмурился.

— Гей-гей! — послышалось на опушке. Звездан встрепенулся от знакомого голоса. В животе у него сразу сделалось тоскливо и пусто.

По проселку от леса спускались на резвых конях по-дорожному, но богато одетые всадники: яркие зеленые и малиновые кожухи, высокие шапки, у иных через плечо небрежно переброшены яркие коцы. И в переднем всаднике, широкоплечем и рослом, тут же признал Звездан Словишу.

Ему бы податься от перевоза вдоль бережка, откатиться за избу, притаиться на время, да члены занемели. Едва распрямился, едва встал на ноги, как тут же высмотрел его зоркий Словиша.

— А ты отколь тут, Звездан? — направил он к нему приплясывающего коня.