Лейтенант медицинской службы ехал уже второй час и ворчал себе под нос разные ругательства. Он, например, принципиально считал, что порядочные люди в такую паршивую погоду не болеют.
Вообще-то доктор слегка кривил душой. Он знал, что порядочные люди могут болеть в любую погоду. Дело было не в погоде и не в лошади, на которую Бугров сел впервые в жизни. Дело было в том, что дома в холодной комнате офицерского общежития на его столе осталась телеграмма: «Встречай сегодня. Скорым. Галка». Сегодня — это значит через два часа. И конечно, он ее не сможет встретить. И она будет одна.
Сквозь снежную пелену Бугров смотрел на белое взлохмаченное море, на темно-синее и совсем не зимнее небо. Оно висело низко над морем, и казалось, его можно было потрогать руками.
Однажды Бугров уже видел такое небо. Это было летом далеко на Севере в прибрежном поселке со смешным названием Пазуха. Тогда они с Галкой сидели у моря и философствовали о жизни.
— Валька, ты непрактичный мужчина, — сказала Галка и ткнула веткой в прохладную синеву. — Ну скажи, зачем тебе понадобился этот Тихий океан?
На слове «Тихий» она сделала ударение и сердито глянула на Вальку. Он молчал и смотрел на небо. Оно было низким и прохладным, и до него можно было дотронуться руками.
— Тебе нравится такое небо? — спросил он.
— Мне нравится Тихий океан, — сказала Галка и смешно сложила губы.
Когда она злилась, она всегда складывала губы так — трубочкой.
— Человека издавна тянет к неизведанному, — не совсем твердо произнес Бугров.
Трубочка исчезла. Губы стали сердитыми.
— Первооткрыватель!
— Конечно, — беспечно брякнул Бугров и лег на спину.
Он видел, как вверху плещется тревожная синь. На небе висит раскаленное добела солнце. Тысячи таких солнц купаются в море, и от этого оно стало белым.
А еще он видит Галкин профиль. У нее небольшой, с едва приметной горбинкой нос, маленький подбородок и высокий белый лоб. Галка иногда хвастает, что у нее профиль мадонны. У мадонны черные вьющиеся волосы и большие голубые глаза. Говорят, что такое сочетание встречается у итальянок. Галка родилась тут, на Севере.
— Ты просто хочешь уехать, а я тебя люблю, — в голосе мадонны слышатся капризные нотки.
Бугрову, конечно, не хочется расставаться с Галкой, и он знает, что она его любит, но уехать все же придется. На Тихий океан он попросился сам. Ему, как лучшему слушателю академии, было предоставлено право выбора. И он выбрал. После государственных экзаменов Бугров должен «убыть в Приморск для дальнейшего прохождения службы». Так выразился начальник факультета. Он остановил Бугрова и сказал:
— Я рад, Бугров, что вас привлекает Тихий океан. С хорошей дороги вы начинаете путь врача…
А потом начальник факультета добавил про дальнейшее прохождение службы.
Сейчас Бугров думает: сказать об этом разговоре Галке или промолчать? Сказать ли ей, что все уже решено и изменить назначение невозможно?
— Галка, я еду в Приморск, — наконец, набравшись мужества, произносит он.
— Ты никуда не поедешь. Ты останешься в Ленинграде. Я поговорю с папой, и он позвонит Аркадию Алексеевичу, — отвечает Галка и, повернувшись к Бугрову, убежденно добавляет: — Тебе найдут место в Ленинграде. Мы будем вдвоем…
Бугров хотел быть вдвоем, но он не желал, чтобы Галкин папа звонил Аркадию Алексеевичу, начальнику академии. Всякими поблажками, с его точки зрения, могли пользоваться только дураки или нечестные люди. Поэтому предложение девушки кольнуло его самолюбие.
— Свои услуги ты предложи Юрке, — сказал он.
Юрка — это брат мадонны, которого она безумно любит. Он девятнадцатилетний, интеллектуально законченный балбес. Юрка часами может слушать джаз Дюка Элингтона, но не понимать, о чем говорит музыка, зачитываться Ремарком и не вникать в социальную глубину книг. Он может долго пялить глаза на пачкотню абстракционистов и восхищаться ею, хотя о живописи имеет весьма примитивное представление. Все это Юрка делает, но его глубокому убеждению, для того, чтобы «топать» в ногу с веком.
Юрка носит зеленую с красными пальмами рубашку и темно-синие с медными заклепками джинсы. На левой руке у него ехидно поблескивает дамский перстенек.
Бугрова Юрка недолюбливает. Ему не нравится, что у будущего доктора все в жизни ясно и просто, что есть какие-то свои устремления, мечты. Юрка считает такое положение дел банальным. Вот если в жизни все не просто и все не ясно, тогда ты — человек, а не амеба.
Иногда, когда Бугров заходит к Галке, Юрка разваливается в мягком кресле, дымит сигаретой и философствует:
— Женщины сладкие и холодные, как мороженое, и, между прочим, одинаковые — любят деньги. А их у меня нет…
Бугрову хочется встать и дать Юрке по нахальной физиономии, но мешает академическое воспитание, и, сдерживая себя, он говорит:
— Деньги платят за работу. А ты даже не знаешь, что это такое.
— Зато знают другие, — легкомысленно произносит Юрка и дует на перстенек.
— Люди едут на стройки, поднимают целину, города создают, а ты шляешься по Невскому, орешь похабные песни и хихикаешь…
Бугров разошелся. Он не заметил, как в комнату вошла Галка. Она остановилась у двери, облокотившись на туалетный столик, и испуганно поглядывала то на Юрку, то на Вальку. А будущий доктор, забыв об академическом воспитании, продолжал нравоучение в несколько повышенном тоне:
— Человек обязан точно знать, зачем он живет, а ты ни черта не разбираешься в жизни, порхаешь по ней, как бабочка, хотя ты должен…
— Не надо лозунгов, — перебил Юрка и, невозмутимо глянув на Бугрова, сказал: — И потом я никому и ничего не должен. Я топаю по своей дороге, ты — по своей.
— Сопляк! Тебе надо дать по морде, тогда ты поймешь, по какой дороге следует топать.
В комнате стало тихо. Лишь монотонно и совсем не воинственно тикали часы. Жалобно взвизгнуло стекло. С туалетного столика упал флакон.
Бугров обернулся и увидел Галку. Она стояла бледная и как-то жалко смотрела на него. Сейчас она была совсем не похожа на мадонну.
— Что ты сказал? — тихо спросила Галка.
— Доктор забыл одну истину: если бы человеку вбивали знания палкой, то ишак давно бы стал профессором, — издевательским тоном произнес Юрка и, ехидно хохотнув, вышел из комнаты.
Бугров молчал. Он схватился за спинку стула и уставился в пустоту. Он чувствовал ее, эту пустоту, и не мог найти там ни одного слова.
В окно брызнуло солнце. Оно золотом заплясало в осколках разбитого флакона. В форточку ворвался ветер. Запахло зимой.
— Что ты сказал? — тихо спросила Галка.
Ее голос звучал из пустоты. Бугров чувствовал этот тихий и сразу ставший чужим голос.
— Юрка — подонок. Ест чужой хлеб и не желает знать, как он достается. Мне кажется, это пошло, — сказал Валька.
— А хамить в присутствии девушки это не пошло? — Помолчав, Галка насмешливо добавила: — Карась-идеалист.
Бугров поднял голову. Перед ним вновь стояла мадонна. Царственно откинутая назад головка, римский профиль, большие голубые глаза задорно поблескивают изумрудными искринками. Губы у мадонны сложились в трубочку и чуть-чуть подрагивают.
Тогда Бугров не понимал, что таких, как Юрка, нельзя бить кулаком. Надо словом, надо убеждением, надо чем-то другим, но не кулаком. Но слов не было. Бугров просто не знал этих слов и злился. Он злился на Юрку, на мадонну, на себя, злился на весь свет. А когда человек злится, он всегда говорит грубости.
— «Хамишь, парнишка, — сказала Эллочка», — Бугров произнес это нарочито громко, глядя на подрагивающие губы мадонны.
— Не паясничай. Это тебе не к лицу, — спокойно сказала Галка.
Бугрова взорвало. Он вскочил и заговорил горячо и бестолково…
В тот день они поссорились, и Бугров впервые ушел не попрощавшись. Он дал слово, что больше никогда здесь не появится. Будущий доктор решил быть мужчиной.
Мужчиной быть трудно. Особенно, если у тебя необузданный характер и тебе очень хочется повидать ее. Когда Бугров проходил мимо Галкиного дома, ему хотелось зайти к ней, но он сдерживал себя и мужественно шлепал по лужам мимо, проклиная сырую ленинградскую погоду.