Матрос мучительно покраснел.

Как будто ничего и не изменилось после этого, но сослуживцы стали удивляться, видя Костю всегда в чистом рабочем платье. Перед увольнением он так надраивал ботинки, пуговицы, бляху, что они ослепительно сияли.

О своей дружбе с Тосей Костя не рассказывал никому. И о его тайне знал лишь мичман Козырев, который частенько встречал Говоркова и свою соседку по квартире в подъезде дома.

Козырев не одобрял этой дружбы. Он очень хотел, чтобы за Тосей ухаживал «настоящий моряк», а в представлении почти всю свою жизнь проплававшего мичмана тихоня Говорков, конечно, никогда не смог бы дорасти до этого «звания».

Шло время. Тося закончила школу, но в институт не прошла по конкурсу. Она поступила на завод, обрезала косички. С короткой мальчишеской прической выглядела как-то вдруг повзрослевшей.

— Ты знаешь, Костя, я только теперь поняла, что человек, даже такой маленький, как я, должен сам пробивать себе дорогу в жизнь. — Она трогала варежкой пуговицы на его шинели. — «Называться человеком легко, а быть — куда труднее», — так любит говорить мой папа.

С тугим шквалистым ветром ворвалась в наш город весна. Последние сосульки со стеклянным звоном разбивались об асфальт. Горожане выставляли рамы. Бухта очистилась ото льда и теперь темнела острым клином между бурыми сопками.

А потом зазеленела листва тополей, расцвели на газонах пестрые цветы, небо стало густо-синим и высоким — пришло лето.

Теплым вечером Костя и Тося шли по улице. На небе серебрились холодные звезды и, зацепившись за темное облако, висела серьга луны.

— Был бы жив Венявский, он обязательно бы написал еще одну «Легенду», — нарушила молчание Тося.

— И обязательно посвятил бы ее тебе, — Костя усмехнулся.

— Зачем так, Костя? Ведь то, что ты когда-то слышал, Венявский посвятил именно женщине — своей будущей жене Изабелле Хэмптон, а такое бывает один раз в жизни.

— Ну уж и один?

— А знаешь ли ты, что «Легенда» — это любовь и что многие называют ее документом сердца?..

Девушку уже нельзя было остановить. Ей стало обидно, что человек, к которому она чувствовала такую теплоту, который, казалось, понимал ее, теперь так пренебрежительно говорит о музыке, которой она восторгалась, о любви. И Тося с присущим ей темпераментом принялась защищать Венявского.

— Ну ладно, Тось… Ну не сердись, — пытался смягчить Костя. — Ну что мы из-за какого-то скрипача ругаться будем! Подумаешь… Венявский…

— «Подумаешь… Венявский…» — передразнила девушка.

Этого она уже не могла вынести. Да он специально так говорит. Он просто хочет обидеть ее. Тося дернула дверь и зашла в подъезд. Костя бросился за ней…

Две недели назад произошла ссора, две недели назад Костя впервые поцеловал Тосю и получил первую в своей жизни пощечину. Все это время он жил в тревоге. Несколько раз, бывая в увольнении, подходил к знакомому дому, но войти не решался. Как-то у подъезда встретил его мичман Козырев, посмотрел, насупился и прошел мимо.

Сегодня вечером Костя твердо решил увидеться с Тосей. Но еще утром корабль неожиданно вышел в море на обеспечение артиллерийских стрельб, а говоря проще, таскать на буксире громоздкий щит.

На базу эсминец не возвращался допоздна. Погода испортилась. Угрюмые облака повисли у горизонта. Море грохотало, и тяжелые валы с необузданной силой обрушивались на корабль. Потоки воды кипели на палубе, не успевая сбежать в море. Еще час-другой, и на волны опустится вечерняя тьма.

И вот тут-то случилось непредвиденное: лопнул буксирный конец. Щит неуклюже затанцевал на волнах.

— Вот дьявол! — вполголоса выругался мичман Козырев. — Теперь всю обедню испортит! Провозимся до утра…

Остатки троса выбрали на палубу, и миноносец кормой двинулся к щиту. На ют прибежал старший помощник.

— Боцман, добровольцев на щит заводить конец!

Козырев взглядом окинул матросов и увидел Говоркова: «А этот тихоня куда?» Но, в упор посмотрев на Костю, коротко бросил:

— Минаев, Говорков!

Когда корма эсминца поднялась, Минаев, здоровяк-матрос, что есть силы оттолкнулся от корабля и прыгнул. Едва он успел схватиться за стойку, как набежавшей волной щит отбросило в сторону.

И снова эсминец приближается к пляшущему на волнах щиту. Он подошел бортом. Щит то взлетает над палубой, то проваливается куда-то в бездну. Костя крепко держится за леера. «Надо прыгать, вот сейчас… Прыгай!..

Сорвешься — и конец. Но ведь там уже есть Минаев. Как же он один?» — сверлят голову тревожные мысли.

Между бортом эсминца и щитом все ширится полоса кипящего моря. Костя видит, как косматые валы тянутся отовсюду, чтобы схватить и увлечь его за собой в страшную пучину. Пронзительно свистит ветер, и Косте кажется, что это не ветер, а тысячи скрипок играют «Легенду», что это взволнованная мелодия бьется над штормовым морем. Откуда-то издалека будто донесся Тосин голос: «Пры…ы…га…й!»

Костя оттолкнулся и прыгнул на щит. Острая боль обожгла руки. Не выдержав удара, Говорков разжал пальцы и выпустил оттяжку стойки. Ноги скользнули по деревянному настилу щита, и Костя полетел в воду.

Мозг лихорадочно работал: выплыть, только бы выплыть!.. Открыл глаза и сквозь темно-зеленую толщу воды увидел обрывок буксирного конца. Сделав несколько гребков, матрос ухватился за трос.

Когда Говорков выбрался на щит, там уже был мичман Козырев. Они втроем завели буксир.

Позже, стоя на взлетающей палубе корабля, Говорков почувствовал озноб.

— К доктору, живо! — приказал старпом…

К вечеру Косте стало хуже. Ледяными щупальцами сжимало тело, на лбу выступил пот. Он попробовал подняться, но перед глазами поплыли разноцветные круги, и он, обессиленный, упал на подушку.

Тяжело разошлись веки. Тишина. Корабль не болтает. Не слышно шума работающих машин. В кубрик спустился мичман Козырев. Костя попросил пить. Боцман подал Говоркову кружку и, широко расставив ноги, сел рядом на раскладушку.

— Уже пришли?

— Нет, стоим в бухте — в базу не пустили, — мичман положил широкую ладонь на лоб матроса, его черные глаза потеплели. — Тосю, наверное, хочешь увидеть? Она ведь мне все рассказала… И о ссоре вашей. — Две упрямые складки, сбежавшиеся к переносице, говорили, что боцман думает о чем-то, уже давно его беспокоившем. — Придем в базу, вместе со мной пойдешь, уладим ссору.

Козырев поднялся и включил корабельный динамик. Веселая, задорная мелодия ворвалась в кубрик. Передавали концерт по заявкам моряков. Костя слушал музыку и вспоминал Тосю.

Вдруг диктор объявил:

— По заявке матроса Константина Говоркова передаем «Легенду» композитора Венявского.

Костя вздрогнул. По его заявке?! Но ведь он не писал в радиокомитет.

А из динамика лилась широкая лирическая мелодия. Вновь, как когда-то на сцене матросского клуба, пела скрипка, звала, волновала. Костя видел темное небо, голубые звезды и серые Тосины глаза.

Козырев с минуту молча смотрел на Говоркова, затем осторожно на цыпочках вышел из кубрика.

Этот остров вы не найдете на карте. Вместо него там стоит обозначение маяка — темно-желтый круг. А остров все же есть. Маленький, отрезанный от материка узкой полоской воды, он напоминает подкову. На одном конце подковы высится белая цилиндрическая башня маяка, на другом — бревенчатый кургузый домишко, в котором живем мы — моряки отдаленного поста.

Берега острова крутые, скалистые и лишь в изгибе подковы, у двугорбой сопки, зеленеет распадок. Распадок сбегает к морю. Берег здесь отлогий и песчаный. Когда светит солнце, мокрый песок похож на янтарь.

Днем и ночью о серые прибрежные скалы бьется неугомонное море. От моря вверх по сопке карабкаются низкорослые дубки. Сердитый ветер треплет их голые причудливо изогнутые ветви.