Да, это было что-то, скажу я вам! Шарло фальшивил, но от этого номер выглядел еще смешнее, люди просто со стульев падали, особенно старухи, они ведь, как и я, когда-то носили такие панталоны… Охо-хо! Я не говорю, что Космо стал артистом именно из-за того выступления, но оно ему точно не повредило!

В те времена, когда малыш приходил в мой дом, мне было за шестьдесят. Умерла я в 1970-м, в восемьдесят лет, и он не смог приехать на мои похороны, был на гастролях, но хотя бы раз в год, до самой своей смерти, приходил ко мне на могилу с цветами — и не только ко мне! Он был хороший мальчик, ваша честь, успех не ударил ему в голову.

Кстати, насчет цветов на могиле… Вскоре после моей смерти, в день Всех Святых, на кладбище произошло кое-что ужасное. Ссора между Шарлем и его отцом. Наверное, я должна вам рассказать. Это важно… Так вот.

День был так себе. Туман, дождь накрапывает, ветер… В общем, все как всегда в начале ноября. Отец и сын надели плащи и принесли с собой корзинку, полную красных, лиловых и бронзовых хризантем, чтобы почтить память своих усопших. Копали ямки в изножье могил, разговаривали. Вернее, Шарль рассказывал о своих успехах — ему тогда было двадцать семь, и он хотел, чтобы отец им гордился. Андре слушал.

Я теперь собираю залы, говорил малыш Шарль. У меня контракт с лучшим театральным агентом Парижа. До Рождества у меня запланировано двадцать пять представлений в двенадцати городах. В сентябре сам премьер-министр был на спектакле и пришел за кулисы поздравить меня.

Андре не промолвил ни слова в ответ, но Шарля молчание отца только подхлестнуло: он болтал и болтал, все пытался развлечь его, рассмешить. С самого детства «молчаливые периоды» Андре пугали его, мне это точно известно. Наверное, в тот день на кладбище мальчик хотел воспользоваться тем, что Жозетта не помешает им, и как можно больше рассказать отцу о том, что он делает на сцене, чтобы тот в его отсутствие мог утешаться воспоминаниями.

ЭЛЬКЕ

Именно так, ваша честь… Больше всего на свете Космо хотел бы сделать отца счастливым, помочь ему дать отдых уму, относиться к себе с любовью. Ну почему он не может хоть чуточку любить свою жизнь, даже если в юности мечтал совсем о другом?

КЛЕМЕНТИНА

И он продолжал говорить.

Это невероятное ощущение, сказал он, когда люди в зале начинают смеяться… Когда они начинают тебе доверять, когда впускают тебя в свою голову. Клянусь тебе, па! Иногда мне кажется, что я спускаюсь со сцены прямиком к ним в мозги, тереблю память, беспокою сознание, возвращаю в детство, издеваюсь над ними, заставляю взглянуть на себя со стороны, избавиться от пут, которые они сами на себя надели… Это невероятно, па!

Все это время они ковырялись в земле, высаживая цветы с тонкими переплетенными корешками. Мне было приятно, что они заботятся обо мне и моих соседях (забавно — после смерти соседи у тебя меняются, можно до скончания века пролежать рядом с худшим врагом!), но я начинала жалеть их. Дождь хлестал по лицам, от хождения по лужам вокруг могил обувь промокла, на подошвы налипла жирная грязь. Старые туфли Деде свистели, как старый астматик, но сам он по-прежнему ни гугу — и чем упорнее он молчал, тем многословнее становился Шарль, как будто его пугала тьма, которая истекала из его отца, как черная тина. Ну иди же на мой свет, молил он, не затягивай меня в свой мрак, иди на мой свет… Небо не было ни светлым, ни темным, а каким-то тревожно-серым, этакие больные сумерки.

Закончив с цветами, они постояли, держа руки в карманах и молча глядя каждый на могилы. Но напряжение между ними нарастало. Шарль запаниковал.

И тут началось. Деде повернулся к сыну и стал хлестать его полными яростной горечи словами.

«Ты, ты… — шипел он, и Шарль увидел, что отец плачет и горячие слезы смешиваются на его щеках с холодным дождем, — ты смеешь заявляться сюда и устраиваешь мне такое… а ты-то, ты должен был знать… ведь я рассказывал тебе, как мечтал и как надеялся, что мне будет дано… что я смогу… сказать что-то людям, ты знаешь, как сложилась моя жизнь, ну, не все знаешь, но все-таки видел — ты же видел — как со мной обращаются — семья Жозетты — и все местные — как они на меня смотрят — с жалостью — с презрением — как будто я калека — идиот — а я, я столько мог им дать…»

«Па…» — произнес потрясенный Шарль.

«И не называй меня па! — закричал Андре. В то мрачное утро они стояли лицом к лицу среди могил, почти касаясь друг друга капюшонами с которых стекала вода. — Не называй меня па!» повторил он сдавленным голосом, его глаза были темными омутами боли, они затягивали Шарля, он тонул в них… Внезапно Шарль как будто прозрел и увидел, что коричневый, темно-серый и размытый зеленый были не единственными цветами осеннего пейзажа: в глаза ему бросились лиловые кустики вереска вдоль ограды, ярко-красные листья ежевичника под рябиновыми деревьями, несколько желтых листков на обнаженных ветвях дуба. Он подумал (тут я позаимствовала слова у Романистки, но мысли мои), что во всем этом выражается простая и совершенная красота природы, что в ее закате есть обещание возрождения, а глаза его отца — это адская бездна. Отец живет в аду, где время необратимо, потери безвозвратны, а надежды мертвы.

«И ты заявляешься сюда, — продолжал Деде — а Шарль опустил глаза и смотрел в землю, не в силах вынести ту дозу боли, которую впрыскивали ему в душу глаза отца, — в перерыве между двумя спектаклями и начинаешь как ни в чем не бывало бахвалиться. Па, я хреновая знаменитость, слушай, я пожимал руку премьер-министру и, ах, я могу уделить тебе не очень много времени, мне очень жаль, но меня ждет король придурков и королева мерзавок, а ты, мой бедный папочка, да, ничтожный мой человечек, оставайся тут со своими мигренями и кошмарами, а у меня самолет, я улетаю в Париж — в Монреаль — в Женеву — к черту, к дьяволу, я просто хотел убедиться, что ты все так же сидишь по уши в дерьме и никак не выберешься из этой клоаки…

Не называй меня па!»

Последние слова он прокричал почти неслышно, и тем сильнее они резанули душу Шарлю.

ЭЛЬКЕ

Спасибо за трогательное свидетельство, Клементина. Космо не раз брал меня с собой на кладбище, и я знала, как дороги вы ему были, как он чтил вашу память, но он никогда не рассказывал мне о том, что произошло возле могилы. Уверена, этот эпизод поможет внести ясность в нашу историю.

ЭЛЬКЕ

Что было дальше, ваша честь?

Чтобы рассказать историю, нужно убрать из нее почти все детали. Получается приблизительно, отрывисто, но делать нечего. Само слово я таит в себе обман: особа, которую я называю я, рассказывая о событиях тех лет, не та женщина, которая говорит с вами сегодня, как и вы, ваша честь, не совсем вы былых времен. Рассказать обо всех событиях — важных и пустяковых, — из которых складывалась наша с Космо любовь, попросту невозможно: во-первых, потому что, как заметила Романистка, это продлилось бы целую вечность, а во-вторых — и это главное, — потому что людям свойственно забывать. И слава Богу! Лишись мы счастливого дара забвения, потонули бы в болоте старых и новых впечатлений, хаотичных и бессмысленных.