— Если ты спрашиваешь у меня, дозволить ли сие твоему сыну, я отвечу: да, дозволить. Но, увы, не могу дать совета, куда лучше отправиться мальчику, ибо сколь ни уважаю я его, но не вижу, чем один путь для него будет лучше другого. Могу лишь сказать, что ты, великий, оказался более чем прилежным учеником, выучившись на ошибках другого визиря, визиря страны Ал-Лат.

О да, молча кивнул визирь, этот урок и он, и многие другие родители мальчишек усвоили быстро и более чем хорошо. Ибо узнать, что именно ты, отец, стал причиной смерти своего сына — урок столь поучительный, что очищает разум не хуже горького перца или дикого полуночного хрена…

Визирь же прекрасной страны Ал-Лат, мудрый человек и прекрасный советник, оказался более чем немудрым отцом, ибо он захотел из младшего сына своего, Хасана, создать новое воплощение себя самого. Создать царедворца и сановника. Должно быть, двигали визирем Рашидом порывы благие, однако в погоне за благим делом не увидел он, что сын его имеет совсем иные склонности, ибо душа мальчика оказалась открыта искусству, но не политике. Отец же видел в рисунках сына лишь неуважение и презрение, а потому решил сына сломать. И сломал бы, если бы за него не заступились старший брат Хасана Бедр-ад-Дин и Валид — первый мудрец царя Темира, властителя страны Ал-Лат, и дед Хасана.

Они уговорили Рашида, и тот позволил сыну отправиться далеко на полуночь, в страну Аштарат, к учителю учителей, великому Георгию. Тот распахнул перед юношей книги и раскрыл весь мир. Однако душа мальчика, душа рисовальщика, была уже поражена неверием и неуважением отца. Юноша столь усердно пытался стать самым лучшим, доказать, что в своем умении он достоин всеобщего восхищения и, в первую очередь, восхищения отцовского, что надорвал свой разум, влюбившись в… статую, и пожелал найти колдуна, который эту статую сможет оживить. Увы, такой колдун, одно из обличий самого Иблиса Проклятого, нашелся без труда, и… юноша сам превратился в камень, сжимая в объятиях каменную возлюбленную. Более того, на следующий день эта двойная статуя неведомо как оказалась у стен дома, принадлежащего глупцу Рашиду. Тот, к своему ужасу, узнал в каменном юноше своего сына. И даже в этот миг великий визирь и несчастный отец не понял, что сам оказался «творцом» столь ужасного каменного изваяния.

Статую разбили на куски, а куски закопали. Но история эта разошлась по миру очень быстро, как всегда разносятся слухи, став для неумных и надменных отцов, не уважающих своих сыновей, поучением и назиданием[1].

— Благодарю тебя за беседу, мудрейший, — визирь благодарно склонил голову.

— И я, недостойный, благодарю тебя. Ибо знаю теперь, что усилия мои пошли во благо и твоему сыну, и тебе самому.

Вот так была решена судьба Мераба.

Еще долгих четыре года воистину мудрый Мустафа был наставником у сына визиря. И все эти годы он радовался тому, сколь усерден его ученик и сколь открыт знаниям его разум. Но не менее он радовался тому, что судьба умного юноши — не пыльные комнаты, где сидят переписчики дивана, а весь огромный мир, столь прекрасный, сколь это видно разуму пытливому, незашоренному боязнью или гордыней.

Утро для Мераба началось с подарка. Ведь для него новая книга всегда была необыкновенным даром, обещанием нового странствия или нового чуда. Ибо никому и никогда не открывал Мераб своей главной тайны. А тайной этой было поистине волшебное живое воображение: стоило юноше только услышать о новом городе, неведомом чуде или просто прочитать описание странствий каравана, как картинка оживала перед его глазами. Становились слышны голоса людей, ветерок колыхал попоны лошадей или церемониальные плюмажи; звенели девичьи голоса или звучало заунывное пение зурны; под тяжелыми шагами ромейских воинов скрипели драгоценные половицы завоеванных дворцов…

Итак, сегодня Мераб открыл новую книгу. Она повествовала о далекой стране Канагаве, что лежит на самом восходе. Страна эта жила всегда дарами моря, и именно она даровала миру удивительное откровение, рассказав о Великом Морском Змее — охранителе китовых стад и жемчужных отмелей, хозяине морских просторов и защитнике всех тех, кто бороздит моря и океаны на лодочках, лодках и кораблях.

Не прошло и минуты, как исчезли вокруг юноши столбы беседки, увитые плющом. Померк и солнечный день, ибо в стране Канагаве наступал вечер великого праздника весны — дня цветения сакуры.

В полутьме невидимкой вошел Мераб в коридор императорского дворца. Он знал, что впереди — покои принцессы. Чувствовал юноша, что на сердце у девушки неспокойно, что печаль отравляет предвкушение праздника. Когда же прочитал он, что сейчас перед ним предстанет сама прекрасная Ситт Будур, луноликая краса, сердце его забилось сильнее.

Бамбуковые палочки у входа в крытую галерею тихо зазвенели. Это вошла служанка.

— Ее небесное совершенство, императрица Комати, ожидает ваше великолепие у входа в праздничные покои.

Принцесса Будур кивнула.

— Я сейчас появлюсь.

Нежный аромат коснулся ноздрей Мераба — притирания принцессы пахли гарденией и жемчугом. «Аллах всесильный, — пронеслось в голове юноши, — но откуда мне знать, как пахнет жемчуг?»

Однако он твердо знал, что волшебство ее аромата именно в том, что в жемчужный флакон придворный маг налил настойку гардении и цветков сакуры, собранных ровно год назад, в тот день, когда императорские сады покрылись бело-розовыми цветами.

Девушка взяла себя в руки. «Ну что ж, если нельзя отказаться от всей этой суеты, значит, будемиграть в Ледяную Принцессу». Так было в далеком детстве: обидевшись на какое-то наказание, малышка Будур становилась Ледяной Принцессой — печальной, неразговорчивой. Она даже двигалась медленно, словно ее и в самом деле заморозили суровые ветры. Теперь эта старая игра показалась ей настоящим спасением от докучливых женихов, которых наверняка ее заботливые родители собрали в изобилии.

«Эх, малышка, — подумал Мераб, — если бы мы всегда могли делать только то, что нам хочется…»

Книга затягивала. Собственно, это уже была не книга — кремово-желтые страницы, тяжелый переплет, медные застежки, — а окно в иной мир, мир новых запахов, новых голосов, новых красок и — о Аллах! — конечно, чувств и мыслей новых друзей.

«Ну почему они не могут позволить мне жить, как раньше? Почему я должна выбирать себе в мужья какого-то неизвестного, наверняка надутого и глупого принца? Почему я не могу подождать до тех пор, пока не встречу своего единственного?» В душе Ситт Будур начал закипать гнев, но… И из покоев уже вышла Ледяная Принцесса. Шаги ее были легки, за ней, казалось, и в самом деле растекается в теплых сумерках шлейф холода.

Ситт Будур ступила на террасу как раз в тот момент, когда любимые музыкальные инструменты ее матери, кото и сямисэн, заиграли гимн в честь первого цветения. Нежные, тающие в вечерних сумерках звуки словно поднимали принцессу над полом. Будур показалось, что вслед за замирающими звуками уносится ввысь и ее душа.

Но уже через мгновение звуки дуэта растворились в мощном звучании церемониального оркестра. Это зазвучала Кагура — музыкальное подношение, призванное умилостивить божество, приносящее весну на острова Канагавы. Грубоватая и вычурная, Кагура издревле входила в ритуал поклонения императорского двора.

Раньше Ситт Будур видела в этих древних традициях своеобразную красоту, достойную столетий, в течение которых благородный род Фудзивара правил прекрасной страной Канагавой. Но сейчас звуки безжалостно впивались ей в уши, доставляя жестокую боль.

Слезы выступили на глазах девушки. Она мечтала только о том мгновении, когда сможет сбежать с этой ярко освещенной террасы в самом сердце императорского сада, спрятаться в темноте и тишине собственных покоев.