— Звонит Марк Бернес. Давайте познакомимся. Вы мне срочно нужны. Хочу встретиться.

— Когда? — спросил я, несколько озадаченный.

— Вчера. Сегодня. Сию минуту.

Потом я привык к этой его манере сразу брать быка за рога, к его нетерпеливости, — если что задумал, приниматься за дело немедленно. Но поначалу это смутило. И я на всякий случай отшутился:

— Если сию минуту, значит, что-то горит. Но я ведь не пожарник.

— Вот именно горит! — Бернес рассмеялся. — Срочно нужны стихи для песни. Будет моя передача на Румынию. По заявкам ихних слушателей. По нашему радио. Я хочу в конце передачи спеть новую вещь, посвященную этой стране, вернее, ее столице.

Румыния, как известно, во время Второй мировой была союзницей гитлеровской Германии, а в послевоенные годы оказалась в кругу наших «братских» стран. Желание Марка подарить песню тамошним своим поклонникам было мне понятно. Непонятно было другое:

— А почему вы с этим обращаетесь ко мне?

— Уж такой я догадливый. А, может, и добрые люди подсказали. И вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Есть роскошная мелодия. Ее сочинил Модест Табачников. Он ведь родом из Одессы. А этот населенный пункт находится как раз между Москвой и Бухарестом. Может быть, поэтому у Модеста получилось то, что надо. Гарантирую, петь будут обе столицы.

— Но я не люблю и не очень-то умею писать на готовую музыку. И потом у вас есть испытанные авторы.

— К черту испытанных авторов! Они заелись, забурели. Когда затеваешь новое дело, нужны новые люди. Погодите одну минуточку. Я сейчас включу магнитофон. Табачников напел свою мелодию. Мы записали ее на пленку. Вот послушайте. Я подношу микрофон своей трубки к магу. Слышно? Ей-богу, отличная вещь!

До меня донеслись неясные звуки рояля и дребезжащий композиторский голос. Ничего разобрать нельзя было.

— Стоп! — сказал я. — Слишком много техники.

Бернес опять засмеялся:

— Хорошо, оставим эту технику. Предлагаю другую. Обыкновенную автомашину. Я сейчас заскакиваю за вами. Вы на Четвертой Тверской-Ямской? А Модест просто на Тверской. Вернее, в доме Нирензее. Езды — пять минут. И вы услышите Модеста в натуре.

Об отказе он и слушать не хотел. И я покорился. Уж не знаю, что тут было решающим — его настойчивость или мое желание познакомиться с ним.

…Мелодия Табачникова оказалась действительно темпераментной и запоминающейся.

— Прилипчивая му́зычка! — сказал Марк.

Слушая игру Модеста, он широко улыбался, покачивая головой в такт. Он уже предвкушал песню, нетерпение светилось в его глазах.

Каюсь, я все-таки за два дня соорудил какое-то подобие стихов. Когда подгоняешь свои строки к готовой мелодии, чем больше в ней ритмических перепадов и всякого изыска, тем беднее твои строки. Поэтому, несмотря на похвалы, которые расточали мне Марк и Модест, я понимал, что ничего хорошего в написанном мною нет и быть не могло. И зря я за это взялся.

Огорченный, я даже постарался забыть о содеянном. На запись не пошел. Передачу для Румынии ловить в эфире не стал. И очень поразился, когда песня «Привет Бухаресту» в исполнении Бернеса стала звучать по нашему радио, а также с концертной эстрады. Вышла пластинка. Больше того, пришли бурные отклики из Бухареста. Марка благодарили. Мою подтекстовку перевели на тамошний язык и тоже запели. Даже выпустили двуязычный диск.

Но ощущение моей личной незадачливости не проходило. Шлягер шлягером, а в свои сборники стихов я это изделие никогда не включал.

Между тем Бернес, воодушевленный успехом, стал ежедневно звонить мне, подзадоривать, — он это умел. И уже придумал следующую песню.

— Тема тебе ясна. А стихи пиши какие хочешь, только бы пелись. Композитор пойдет за тобой. Это я гарантирую. Действуй, умоляю!

На «ты» он переходил запросто. И я снова не устоял…

Так началась наша совместная работа, вскоре перешедшая в дружбу. Мы виделись довольно часто, независимо от того, есть ли для этого деловой повод или просто хочется пообщаться, поговорить, отвести душу, пообедать в композиторском клубе, в Доме литераторов.

Марк мог заехать ко мне со стихами, предложенными ему кем-то из поэтов, посоветоваться, проверить свое впечатление. Или затащить к себе — послушать запись новой песни.

Встречи с ним открыли мне многое. Я постиг, что жизнь популярного артиста сопровождается не только успехом и аплодисментами. А у Бернеса всего хватало — и личных утрат, и сложных отношений с иными коллегами. Случалось, преследовала его жестокая несправедливость. С годами появлялись и недруги. А был он очень раним, порою мнителен. Но, что бы ни стряслось, на эстраду, на съемочную площадку, в студию записи он всегда являлся в отличной форме.

Часы, проведенные у него, даже грустные, вспоминаю с теплом и дружеской нежностью. А когда он был в хорошем настроении, в рабочем запале, общение с ним приносило много радости. Всего тут хватало — таланта, выдумки, обаяния, юмора.

Жил он в скромной, но уютной квартире, на Садовом кольце, напротив кинотеатра «Форум». Стены прихожей были уставлены книжными полками и увешаны множеством фотографий, где Марк представал либо в разных ролях, либо в обществе мировых «кинозвезд», побывавших в Москве.

В его комнате стояло немецкое малогабаритное фортепьяно. Но к инструменту он никогда не прикасался. На баяне и на гитаре тоже играть не умел. Он и нотной грамоты не знал. Но обладал абсолютным музыкальным слухом и тонким вкусом.

Фортепьяно служило композиторам либо аккомпаниаторам во время домашних репетиций. А сам Бернес обходился магнитофоном. Он у него был, по тем временам, необыкновенный, напоминал небольшой металлический шкаф. Такие я видел только в Доме звукозаписи. Надежная машина. Марк любил с ней возиться, включал мелодию будущей песни, привыкал к ней, запоминал, подпевал. Слушал себя самого. Записывал на репетиции разные варианты. Вдумывался, примерялся, отбирал удачно найденное.

Но, пожалуй, больше всего он любил слушать других — тех, кого он любил. У него всегда были новейший записи прославленных мастеров. В его доме я впервые услышал голос Эдит Пиаф.

Я наблюдал его в разной обстановке. У композиторского рояля, на репетиции с оркестром, наконец, на записи. С ним работать было нелегко. Он мучил музыкантов, режиссеров, звукооператоров. Но больше всех не щадил самого себя. Так было, пока он не находил то, что искал. Мне всегда казалось, что песня, еще не существующая, уже звучит в его воображении, что он во всех тонкостях слышит то, чего еще не слышат другие.

С поэтами Марк тоже сосредоточенно работал. Он любил стихи, чутко воспринимал поэзию, обладал и чувством слова. Особенно песенного.

Константин Ваншенкин вспоминает, как Бернес неожиданно для него ощутил будущую песню в стихотворении, открывавшем сборник «Волны», подаренный ему автором.

— Какая ж это песня? — усомнился поэт.

— Ты ничего не понимаешь. Это то, что мне нужно! — ответил Бернес. — Но потребуются сокращения. Вместо двенадцати строф оставим восемь. И кое-что подправим, чтобы легче пелось.

Работа длилась не меньше месяца.

Несколько композиторов пытались написать музыку. У знаменитых не получилось. Зато молодой, тогда еще мало известный Эдуард Колмановский блестяще нашел мелодическое решение. И возник шедевр — «Я люблю тебя, жизнь…», оказавшийся благодетельной вехой в жизни поэта, композитора и первого, а при жизни Марка, единственного исполнителя.

Избегая бойких «текстовиков», Бернес всегда привлекал к сотворчеству крупных поэтов.

Я горжусь тем, что познакомил Марка с Константином Ваншенкиным и Евгением Винокуровым, тем самым став косвенно причастным к появлению, помимо уже упомянутой удачи, еще и незабвенной песни «Москвичи» («Сережка с Малой Бронной…»), хотя отлично понимаю, что Бернес привлек бы их и без меня^{55}. Как нашел Евтушенко, Гамзатова, Кулиева. Как обнаружил песенный дар в талантливом прозаике Инне Гофф.