Несколько лет спустя отец Шурджомукхи умер. К тому времени Тарачорон с грехом пополам овладел английским языком, но не мог найти подходящего для себя занятия. После смерти своего благодетеля он остался без крова и потому охотно поселился в доме его дочери. С помощью Ногендро Шурджомукхи открыла в деревне школу. Тарачорон стал в ней учителем.

В нынешние времена благодаря декрету о государственных пособиях служащим вы можете часто встретить господина учителя — человека благовоспитанного, с аккуратно зачесанными на пробор волосами, умеющего поболтать о том о сем, но в те времена «господин учитель» был редким явлением. Итак, Тарачорон приобщился к лику деревенских кумиров, тем более что он читал «Citizen of the World» и «Spectator» и одолел три книги по геометрии, о чем все знали. Благодаря всем этим добродетелям его приняли в общество «Брахма-Самадж»[8] заминдара Дебендро-бабу, и он пользовался уважением среди господ. Тарачорон писал статьи о замужестве вдов, о женском образовании, о ненависти к идолопоклонству и каждую неделю выступал с длинными речами, начинавшимися словами: «О Всемилостивейший Всевышний!». Частично текст его речей был заимствован из «Тоттободхини»[9], частично написан для него школьными учителями. При каждом удобном случае он повторял: «Не поклоняйтесь каменным идолам, пусть вдовы выходят замуж, дайте возможность женщинам учиться, не держите их в клетках, выпустите на свободу!» Причина такой либеральности заключалась в том, что сам Тарачорон был еще не женат.

Шурджомукхи всячески старалась женить Тарачорона, но, поскольку весь Гобиндопур знал о бегстве его матери, ни одна приличная семья из касты кайастха не соглашалась выдать за него свою дочь. Невест некрасивых, дурного поведения, из бедных кайастха было много, но Шурджомукхи считала Тарачорона братом и не хотела иметь невестку из недостойного рода. Она искала красивую девушку из благородного семейства и, узнав из письма Ногендро о красоте Кундонондини, решила женить на ней Тарачорона.

Вместе со своим спасателем Кундо прибыла в Гобиндопур. Дом Ногендро поразил ее. Никогда она не видела ничего подобного. Жилище состояло из шести флигелей, каждый из которых представлял огромный дом. В передний флигель можно было попасть лишь через железные ворота, соединявшие высокую железную ограду, со всех сторон окружавшую здание. От ворот вела широкая, чистая, ровная дорожка. По обеим ее сторонам, к вящему удовольствию коров, росла мягкая трава, в которой красовались утопающие в зелени самые разнообразные цветы. Впереди высилось здание приемной Ногендро. К нему вела широкая лестница с балюстрадой из колонн. Пол флигеля был выложен мраморными плитами. В центре помещалась огромная гипсовая фигура льва с длинной гривой и жадно разверзнутой пастью. Вдоль дорожки тянулись два ряда одноэтажных построек. С одной стороны располагались конторы, а с другой — служебные постройки и жилища для прислуги. Возле ворот размещались домики для привратников и сторожей. На одном здании висела табличка: «Контора». Рядом с ней: «Молельня». Здесь собирались лишь по случаю больших празднеств. К молельне с трех сторон, образуя квадратный двор, примыкали двухэтажные постройки. В них никто не жил. В праздник Дурги здесь было шумно и людно, а сейчас все заросло травой. Дом с террасой был заперт на ключ, в нем хранился рабочий инструмент и поселились голуби. Рядом находился флигель, предназначенный для религиозных обрядов, состоящий из храма, красиво отделанного камнем, зала для религиозных представлений с танцами и кухни, в которой готовились изысканные подношения богам, тут же — жилища для священников, гостиница.

Недостатка в людях здесь не ощущалось: священники с сандаловыми пятнышками на лбу и с цветочными гирляндами на шее, повара; кто нес корзинки цветов, кто совершал омовение, кто звенел колокольцами, кто вел беседы, кто натирался сандаловым маслом, кто набивал желудок; прислуга сновала взад-вперед, убирала дом, промывала рис, бранилась со священниками. В гостинице расположились на сон осыпанные пеплом саньяси[10], распустив свои длинные спутанные волосы.

Возле дома прислуги какой-то старец, высоко подняв руку, раздает целебные средства. Седобородый аскет в оранжевой накидке, перебирая четки, читает написанную крупными буквами от руки «Бхагавадгиту». Скандалит какой-то прожорливый «святой», взвешивая на руке выданные ему муку и масло. Аскеты, с гирляндами листьев на высохших шеях, со священными метками по всему лбу, трясут волосами, собранными в хвост на макушке, и гнусавят под звуки мриданга[11]: «Ведь я молчал, со мною был Баларама, ведь я молчал...» Тут же и вишнуитки[12] с разрисованными лбами под звуки тамбуринов поют «Модхоканер» и «Гобиндо Одхикари». Молодые вишнуитки поют со старухами, а старики и пожилые — с аскетами. В зале для представлений деревенские бездельники-мальчишки дерутся, скандалят, посылая при этом весьма «лестные» эпитеты в адрес родителей противной стороны.

Таковы помещения на переднем плане двора. За ними находятся еще три здания. Позади конторы расположены личные апартаменты Ногендро. Там живет он сам, его жена и их личная прислуга. Это изящное здание построено по проекту самого Ногендро. Рядом, по другую сторону молельни, еще один дом старого типа, с низкими, маленькими, грязными комнатами. Этот дом, в котором живет многочисленная женская родня с обеих сторон, напоминал воронье гнездо, где ни днем ни ночью не прекращался гомон. Оттуда все время неслись крики, смех, брань, споры, разговоры, насмешки, плач девчонок и рев мальчишек. То и дело слышалось: «Принеси воды!», «Дай платье!», «Рис не готов?», «Ребенок не ел!», «Где молоко?» — и так без конца, словно шумело взбудораженное море.

Позади этого дома, за жилищем священника, кухня. Там тоже не скучно. Одна из кухарок поддерживает огонь под котлом с рисом и рассказывает соседке о предстоящей свадьбе своего сына. Другая, раздувая очаг, в котором горят сырые дрова, трет слезящиеся от дыма глаза и на чем свет стоит ругает вора-управляющего за то, что тот специально поставляет сырые дрова, прикарманивая денежки, и в подтверждение своих слов приводит многочисленные доказательства; какая-то прелестница бросает рыбу в кипящее масло и отчаянно визжит и морщится, потому что раскаленные брызги масла летят прямо на нее. Другая собрала на макушке непричесанные, основательно намасленные перед омовением волосы, устроив из них какую-то башню, и лопаточкой гоняет в котелке рис, как пастух стадо коров, а в это время Вами и Кхеми, матери Гопалов и Непалов, вооружившись ножами, рубят баклажаны, тыкву, лау, потол и прочую зелень. В воздухе стоит хруст и скрежет, проклятия в адрес всей деревни, в адрес хозяев, взаимные оскорбления, новости: что-то Голани рано овдовела; муж Чанди большой пьяница; зять Койлаши нашел хорошую работу — клерком у полицейского инспектора; лучшего представления, чем «Гопале Уре», в мире не существует; такого скверного мальчишки, как у Порботи, не сыщешь во всей Бенгалии; англичане — настоящие потомки Раваны[13], Бхагиратх спустил Гангу на землю, Шьям Бишшаш — любовник дочки Бхаттачариев, и прочее и прочее...

Какая-то смуглокожая толстуха, орудуя ножом, потрошит рыбу; вид ее великолепного тела и быстрота рук пугают коршунов, однако два-три раза им все же удается атаковать добычу! Седовласая старуха таскает воду, а другая, страшная как смертный грех, толчет в ступке специи.

В кладовой идет страшная борьба между кладовщицей, служанкой и кухаркой. Кладовщица заявляет, что отпускает масла столько, сколько надо. «Разве этого хватит, если расходовать столько, сколько надо?» — кричит кухарка. «Если кладовая открыта, мы устроим так, чтобы хватило! — вторит ей служанка.