— Что ж, это мы охотно, — отвечали те.

— Давайте поделимся, — сказал Стирбьёрн. — Я и мои йомсборжцы сыграем против вас, здешних. И будет отличное состязание.

— Нам это по нраву, — отвечал Хельги.

— Отличное состязание? — спросил Бьёрн. — Скорее уж, отличная распря. Лучше уж, Стирбьёрн, будешь ты на одной стороне, а Хельги со мною вместе на другой. А остальные поделятся поровну, чтоб на каждой стороне были и йомсборжцы, и здешние.

Стирбьёрн сказал, что его не заботит, как устроить команды — была б игра хороша.

— Лучше будет, — сказал Хельги, — поделиться так, как посоветовал Бьёрн. Ибо вы, йомсборжцы, столь сильны и искусны во всяких уловках, что легко возьмете над нами верх. И тем более, Стирбьёрн, раз стал ты таким знаменитым — везде, кроме Шведской земли, имею я в виду, твоей вотчины и законного королевства.

Итак, пошли они делиться на команды, как сказал Бьёрн. И не раз и не два, но много раз Хельги и дружки его подтрунивали и насмехались над Стирбьёрном будто бы по-дружески; каждый раз он отшучивался по видимости беззаботно и весело, будто и не чуя, куда дует тот зловонный ветер.

Когда игра началась, никто не мог ни удержать Стирбьёрна, ни отыграть у него мяч. Он играл почти все время против Хельги, и Хельги рядом с ним казался наихудшим игроком среди всех. Пока, наконец, когда Хельги пытался удержать его, не давая завладеть мячом, Стирбьёрн схватил его и так приложил о ледяную твердь, что тот на несколько мгновений лишился чувств, из носа его хлынула кровь, а колени и локти ободрались о шершавый лед. Теперь-то Хельги стало ясно, как решил отплатить ему Стирбьёрн. Такое обращение было ему не по нраву, но он постыдился жаловаться, ибо произошло это в игре. А затем Бьёрн с другой стороны запустил мяч прямо Ториру в живот — с такой силой, что едва не выбил из него дух.

Ярл Ульф в то время вместе с Торгниром Законником наблюдал за игрой. Он сказал Торгниру:

— Легко заметить, кто тут самые сильные игроки, хоть и поделились все на команды честно.

— И без этих игр, — отвечал Торгнир, — довольно было зависти и несогласий, теперь же они разгорелись еще пуще.

— Ты и я не всегда были заодно, — сказал ярл, — однако же я вижу, нам с тобой легко идти по одной тропке, не толкаясь локтями. Но думаю, согласишься ты со мной в том, что хорошо бы мой воспитанник распрощался и отбыл до конца зимы, согласно велению короля и своему собственному слову.

— Многие, — сказал Торгнир, — легко распрощаются со Стирбьёрном, но не все из них пожелают ему счастливого возвращения.

— Этого я уж не ведаю, — молвил ярл. Затем он добавил: — Давай будем говорить в открытую. Как по-твоему, что у короля на уме?

Торгнир бросил на него взгляд из-под своих нависших бровей.

— Я знаю о том не лучше тебя.

— А что говорят Хельги и его дружки? — спросил ярл. — Тебе, верно, ведомы их секреты.

— Они мне не друзья, — молвил Торгнир.

— Не друзья, — сказал ярл, — однако же не преминут воспользоваться твоей мудростью.

— Мною никто не сможет воспользоваться, — отвечал тот, — кроме короля. Или ты этого не знал?

— И это мне ведомо, — сказал тогда ярл. — И оттого еще более странно мне, что этих Хельги, Торгисля и Торира часто видят вместе с тобой. А затем подумалось мне, что, хотя никто не может использовать как орудие твою мудрость, ты не остановишься перед тем, чтоб использовать первое попавшееся на твоем пути орудие, чтоб самому заиметь выгоду, коли дело выгорит.

Ярл, говоря так, наблюдал за ним, прищурившись. Но в лице старика он мог разглядеть не более, чем в резьбе старого домового столба. Торгнир молвил:

— Нельзя не признать, что весьма неглуп тот, кто может использовать вилы для навоза вместо копья. Но отчего решил ты, что для такого случая они мне требуются? Я предпочту выждать.

Тут пошел снег, завертелся большими, словно перья, белыми хлопьями. Однако игроки были столь же проворны, как и ранее. Королева смотрела за игрой, кутаясь в плащ из шерсти, окрашенной в цвет рябиновых листьев начала осенней поры, подбитый лебяжьим пухом. Она надвинула капюшон, так что гордое прекрасное лицо ее и рыжие волосы выглядывали оттуда, словно из устья белой заснеженной ледяной пещеры. Лицо ее разрумянилось от снега и ледяного ветра, а глаза со вниманием и страстью следили за игрой. Народ заметил ее, и люди толковали между собой:

— В новинку такое, что женщине по нраву смотреть на игру в мяч, да еще при таком ветре.

Но вот снег пошел гуще и гуще, пока, наконец, стало невозможно разглядеть мяч, и игроки перестали хорошо видеть друг друга. Тогда игру прекратили. Когда они возвращались в королевский дом, королева пошла рядом со Стирбьёрном. Она сказала:

— Ты всех их переиграл в мяч, сродник Стирбьёрн. А уж с тем сынком бонда и вовсе ладно вышло.

— Королевский сынок или крестьянский, — отвечал тот, — такое только веселит кровь.

Она посмотрела на него, и ее лицо было как алый рассвет над снежными полями.

— Ты их измотал, — сказала она, — однако, вижу, и сам едва дышишь.

— Надоело! — сказал он. — Не с кем там состязаться — не с Хельги же.

Он встретился с ней глазами и засмеялся.

Когда вернулись они в залу, королева пожелала, чтоб Стирбьёрн пошел с ней в ее покои, где сидели за вышивкой ее рабыни, и где нянька качала на руках ее сына. Нянька принесла дитя, которое протянуло ручки и засмеялось, но королева велела няньке держать дитя у себя, а другим приказала принести Стирбьёрну пива. Они принесли рог, отделанный золотом, и королева сказала Стирбьёрну выпить и сесть подле нее у огня. Он смотрел на огонь, а она на него. Так они сидели, беседуя: больше говорила королева, припоминая прошлые времена, спрашивая его о том, что он поделывал два года в чужих краях, в Гардарики, и в Бьярмаланде, и в Стране вендов, и в Йомсборге. Стирбьёрн отвечал коротко, скупо, так как никогда он не был хорошим рассказчиком. Временами он улыбался, впадая в задумчивость от окружающего покоя и тишины, убаюканный и расслабленный теплой и ласковой речью, которая действовала на него как старое вино, глубоко и покойно; до странности приятен был ему покой после ярости и злости, приятно было тепло после ветра и снега.

Все короче и короче становились их речи, дольше тянулось молчание между словами. И после долгого молчания королева, нагнувшись поправить полуобгоревшую головешку, выкатившуюся из очага, вдруг спросила:

— Почему ты приехал до срока?

— Так уж вышло, — отвечал он.

— Отчего? — спросила она.

Он помрачнел, потом улыбнулся.

— Не знаю. Так вышло.

— Но для чего ты приехал?

— Я уже сказал тебе.

— Это против королевского приказа, — сказала она.

— Но он не сказал и слова против.

— Что же такое в Швеции могло вызвать тебя из самого Хольмгарда?

Он ничего не ответил.

— А все же народ там хорош, в Хольмгарде?

— Не так уж плох, — отвечал он.

— Слышала я рассказы о них. Но что же все-таки привело тебя?

— Не знаю. Что-то. То, се — я ничего не мог поделать. Почти три года на чужбине — мне показалось, этого пока довольно.

Хотя до захода солнца было еще довольно времени, снаружи сквозь серый снежистый туман доходил лишь слабый свет; и только огонь очага освещал покой. И огненные сполохи подсвечивали красноватым золотом правильные черты гордого лица Стирбьёрна, лоб, сильные плечи, стройную шею, твердо очерченный рот и линию челюсти — черты его смягчились в неверных отблесках огня и были полны юношеской красоты. Первый пушок на щеках был мягок, а вьющиеся густые волосы были цветом схожи с самородным золотом.

Королева молвила:

— Я следила за тобой, сродник Стирбьёрн, во время игры в мяч. То было состязание, а теперь мне было бы приятно взглянуть на тебя в доспехах и вооруженного, каким ты бываешь, когда собираешься в поход со своими викингами из Йома. Покажись мне таким.

— У меня с собой нет оружия, — сказал он.

— Это моя прихоть, — сказала королева.