Индеец выпускает остывшую воду из ванны, набирает чистой, горячей, ложится в нее и закрывает глаза. Он любит воду, как могут любить ее те, в чьи гены впитался ужас перед засухой, пустил корни на изнанку души — не вытравишь. Вода уносит усталость, боль и грязь — и мысли, которые, если приглядеться, та же грязь, боль и усталость. Пусть уходят, оставляя блаженное безмыслие и тянущую пустоту ожидания, от которой все равно не избавиться.

Ждать Дамело ненавидел. А приходилось.

Есть вещи, которые нельзя торопить. Просто потому, что бесполезно, они никогда не торопятся. Поэтому все, что можно сделать — это занять себя делом рискованным, захватывающим и, как большинство таких забав, жестоким. Например, издевательством над салагами, оно же обучение молодежи азам профессии.

Дамело любил, когда предсказуемое течение событий оборачивалось катастрофическим. Любил видеть, как умиротворение и гордость сменяет паника, как ожидание похвалы от него, шефа и мастера, превращается в желание дорогого шефа убить, расчленить и сунуть останки в бак с просроченным, кисло воняющим мясом. Амару тоже любил мгновения, когда поднос с возвышающимся на нем свадебным тортом летит на пол, взрываясь сладкой бомбой и заляпывая полкомнаты кремом и ошметками бисквита. Когда в глазах команды стажеров, выпекавших, прослаивавших и украшавших засахаренными цветочками помпезную башню в человеческий рост, не остается ничего человеческого — лишь животный ужас и злоба. Когда после хлесткого окрика: «Шесть часов на новый торт! Время пошло!» людей начинает носить по пекарне, будто сухие листья.

— Как-вы-могли-что-вы-наделали-знаете-кто-вы-после-этого!!! — в истерическом женском вопле не было ни единой вопросительной интонации, но Дамело все равно переспрашивает:

— Кто?

— Скотина! Идиот! Мудак! — заходится нервная стажерка.

— Ах, медведь-бурбон-монстр, — кивает Дамело. И подходит ближе, и нависает, точно хищник над сжавшейся в комок добычей: — Мудаков много. Случайностей еще больше. Учись терпеть. Молча, — и подпустив в голос горлового рычания: — Работать, живо!

Визгливую девку уносит, точно порывом ветра. Дамело идет в подсобку, якобы за специями, бросив через плечо довольный взгляд на обезумевшую молодежь. Привыкайте к экстриму, салабоны. Жизнь кондитера скучна без катастроф.

— Истинная гордыня — в смирении, — ни с того, ни с сего заявляет Амару. Дамело ссаживает дракона на полку с сушеными травами — мелкая месть: от запаха выжженных солнцем лугов дракон пьянеет и несет околесицу. Поделом. Не будет ловить хозяина на мысли, что окружающий мир, конечно, сильнее, но и ему не победить Дамело.

— Скажите, — врывается в тишину и полутьму, пропитанную тысячей ароматов, — вы всех так истязаете? То есть учите.

Какая-то женщина стоит в дверях, прислонившись к косяку, лицо ее теряется в тени. Дамело видит лишь силуэт, очерченный светом коридорных ламп, да блестящие белки глаз. Он не узнает ее, не помнит ни должности, ни имени. Кто она? Ученица, помощница, официантка, проверяющая сверху?

— Вам не надо работать? — брюзгливо вопрошает он, делая вид, будто погружен в поиск чего-нибудь особенного. Например, сусального золота, чтобы осыпать им наспех изготовленный торт, скрывая неизбежные огрехи.

— Я и работаю. Вы — моя работа.

Дамело оборачивается и вперяет в незнакомку пристальный взгляд. Он не знает ее, не понимает, откуда она взялась, ее не должно быть ни здесь, среди полок с пряностями, ни в ресторане вообще, но она есть, стоит, окутанная полумраком, поблескивая глазами, и говорит странные вещи. Может, ее прислал Эдемский, как присылают черную метку? К Супаю[14] Эдемского, если так, в его заведении нет ничего, за что бы Дамело стал цепляться.

Кроме, может быть, своего собственного желания за что-нибудь уцепиться.

«Черная метка» делает пару шагов и оказывается близко-близко, ее почти можно разглядеть, разгадать, разложить прямо здесь, на коробках с консервированными фруктами… Дамело отворачивается от греха подальше. Непривычное слово «грех» приходит на ум вслед за запахом, пробившимся сквозь пряные ароматы. Пахнет спелостью, плотью и теплом. Ничего особенного.

— Прекрасное место для греха и тайны. — В голосе незнакомки слышится вызов.

— Чилаут удобней, — небрежно замечает Дамело, набирая в горсть стручки ванили, кориандр и кардамон, бадьян и шафран, калинджи и фенугрек, уже не помня, что собирался взять для кухни и собирался ли брать хоть что-то.

— А знаете, как его в народе называют, ваш чилаут-чулан? — Неровное горячее дыхание обжигает шею Дамело. — Сераль.

— Ну да, там можно трахнуть официантку. Или не официантку, — в полудреме соглашается Амару, заставляя Дамело повторять ненужные слова, да еще и раздраженным тоном, как будто индеец обижается на очевидное.

— Или накормить зверя.

Дамело не успевает обдумать эту, совсем уж странную реплику, потому что за дверью раздается вопль и грохот. В дверь влетают клубы пыли, снаружи стонут люди. Кажется, Эдемского взорвали.

И конечно же, Дамело немедленно позабыл обо всех на свете бабах с их многозначительными фразами. Настало время для излюбленной мужской игры, игры в последнего героя. Дамело выглянул наружу, вытянув шею и спрятавшись за косяк, словно ожидая автоматной очереди по проемам. Выстрелов не последовало, но и разглядеть ничего не удалось — пыль стояла столбом и оседала медленно, причем на все подряд, включая лицо Дамело. Индеец облизнул губы, вслушался во вкус и решительно вышел в коридор. Зачистки территории не будет. Вот послал же Екеко[15] идиотов в стажеры.

— Кто? — поинтересовался Дамело, входя в тучу пыли, на вкус оказавшейся пшеничной мукой.

Семь белых привидений из фильма класса B стыдливо переглянулись поверх лопнувшего мучного мешка. Роль доносчика никто примерять не спешил. Что ж, подумал Дамело, командные навыки у ребят имеются. Выяснять, кто из них первый начал, чья нога встала на полку, а не на стремянку, кто вцепился в злосчастный мешок, падая на пол с пустяковой высоты (ну заработал бы пару шишек и синяк на заднице!) — бесполезная трата драгоценного времени. Кухонный скандал с битьем посуды — роскошь, которую могут себе позволить хозяева, не слуги. Пусть исправляют ошибки сообща.

— Неважно, — махнул рукой Дамело. — Трое на уборку, двое на коржи, двое на крем.

— А кто айсинг сделает?[16] — заныл декоратор, несколько дней потративший на прорисовку пошлых лебедей, сердечек и бабочек, облепивших торт, будто сырная плесень.

— Я, — бросил Дамело и снял со стеллажа пакет сахарной пудры. Тихое шипящее «йессс!» проводило его до дверей.

По пути Дамело не мог не заглянуть в подсобку. И совершенно не удивился, обнаружив ее пустой.

Не то чтобы кечуа считал себя сумасшедшим. Хотя по меркам белых, он, конечно, безумен: видит то, чего не видят другие, произносит то, чего произносить нельзя, подчиняет свою жизнь снам, которые считает пророческими… Псих, псих без справки.

Дамело нанес глазурью первый, самый главный штрих, вокруг которого потом обовьются все следующие линии, из них сложится образ, символ, слово, которое Мама Килья[17] скажет на свадьбе, решая судьбу молодых. Женское лицо на сахарном лунном диске засияло хищной радостью, не было в нем ни доброты, ни кротости, злое у Мамы Килья было лицо, злое и жадное. Пряди волос реяли над ним слепыми змеями, выпускали раздвоенные языки, трогали воздух, чуя поживу, шептали безголосо: иди к нам, иди, дай нам то, чего мы хотим, dame lo que quiero.[18] Дай нам себя. Смеялся голый горбун Екеко, высоко поднимая заздравную чашу, и крались в белых лесах оборотни-ягуары, пряча пятнистую шкуру в лунных тенях, играя с добычей в кровавые прятки, как делают все кошки на свете.