— Может тебя поставить на место Василия Кузьмича? — прикрикнул Богданенко. — Умнее ты всех!…

— Я откажусь. Если вы будете управлять прежними способами, мы с вами быстро поссоримся.

Теперь уже ходу назад не было, хотя глотку перехватило и кровь бросилась в голову.

— Не сработаемся! — поправил он более спокойно, но непреклонно.

Богданенко побагровел, сжал кулаком подбородок.

— Слушай ты-ы, молодой человек! Кто тебя подучил? Возьми-ка назад всю свою мазню и употреби куда хочешь, я в ней не нуждаюсь. Тебя не затем посылал, чтобы клевету собирать и плеваться. Думал, ты дельный совет подашь. Между прочим, не забудь: мы тут без тебя обходились, не рыдали при трудностях! Ты свободен, можешь идти заниматься своими делами.

— Такой тон не делает вам чести, Николай Ильич! — мрачно ответил Корней. — Вам следовало бы помнить, что я не выскочка, не карьерист. Этот завод, — он кивнул на видневшийся в окнах забор, — мне известен с мальчишеских лет, не то, что вам…

Но боясь надерзить и уронить свое достоинство, добавил:

— А мою «мазню» — не возьму, можете ее выбросить сами, если хотите!

Лишь позднее, уже дома, он обозвал себя идиотом и ослом, по наивности ткнувшимся мордой в кипяток.

— Опять хмаришь? — опросила Марфа Васильевна. — С кем не поладил?

— Нездоровится…

— Так в баню сходи, с веником. Попарься, — окинув его недоверчивым взглядом, посоветовала Марфа Васильевна. — Не дожидайся, пока с ног собьет. Хворь сразу не захватишь, потом, поди-ко, от нее отделайся…

После бани она приготовила горький взвар — деревенское снадобье из полевых трав, — он выпил, чтобы не обнаружить себя, и вскоре крепко уснул.

Ночью Марфа Васильевна несколько раз на цыпочках подходила к нему, прислушивалась, слегка трогала лоб. Корней спал сном здорового человека.

— Кабы не нужда, — бормотала она, возвращаясь в свою постель. — Господи Иисусе, милостивый! Не взыщи! Все ж таки ведь не охота терять его, одного-разъединственного. Не клади на него греха за обман. Я стерплю. Я все, Иисусе, стерплю!

Два дня резко и пронзительно дул ветер с востока, вздымая бурые вихри пыли, ломая вершины тополей. На третий день с утра солнце еще посветило скупо и холодно, затем с севера наплыли седые горы туч, изрезанные грозными ущельями и пропастями, кое-где истово ударили молнии, и сразу же полил дождь. Косые струи воды, пригнанной сюда сиверком, наверно, с Ледовитого океана, непрерывно хлестали по Косогорью до поздней ночи. Но ненастье на этом не кончилось. Горы туч продолжали наплывать, нагромождаться, и опять разразились ливни, лишь изредка перемежаясь с промозглым липким туманом. Земля уже не могла впитать такого обилия, в низинах и буераках накопились озерки, мутные, как в пору весеннего половодья, а когда и озерки переполнились, вода по промоинам ринулась в старые выработки и карьеры.

Богданенко передал в трест безнадежную телефонограмму. Тощенькие заделы полуфабрикатов посадили в обжиг, в цехах стало пусто, подобрано под метелку, всех рабочих пришлось отпустить по домам в отпуска на время ненастья и оставить только дежурных. Мутная жижа накрыла в летнем карьере узкоколейные пути, затопила забои. Побарахтавшись в ней, наполовину затонул ковшовый экскаватор. Возле рельсов валялись опрокинутые вагонетки.

— А что я, из воздуха, наверно, стану делать продукцию! — озлобленно оказал Богданенко по телефону кому-то там, в тресте. — Дождь льет, как из прорвы, глину расквасило, машины стоят, еще день-два, и придется гасить огни в обжиговых печах. Сорвали план? Да, сорвали! Я не предсказатель, не мог заранее предусмотреть погоду! Почему нет запасов сырья? А где их хранить? Кто мне построил склад? Приказывать я тоже умею, вы попробуйте сами повкалывать здесь, на этой старой развалине…

С самого начала ненастья, ни днем, ни ночью он не уходил со своего руководящего поста, с тоской наблюдая из окна кабинета за бушующей непогодой.

В ярости он уже пробовал бухать кулаками по подоконнику и запускать в небеса проклятия, а также вызвал к себе и один на один выругал Василия Кузьмича Артынова самыми страшными словами.

Василий Кузьмич тотчас проглотил сразу две таблетки и вскоре, сказавшись больным, уехал на машине домой.

Между тем, обеспокоенный чрезвычайным положением, трест выслал на завод подкрепление. Состояло оно из десятка насосов. Надежды на эту технику не оправдались. Потоки воды все захлестывали и сбивали с пути своей несокрушимой мощью. Вскоре половина насосов погрязла и заглохла на подмытых откосах. Не помогло ни отчаянное самопожертвование Османа Гасанова и его забойщиков, ни спокойная деловитость Семена Семеновича, которым была поручена откачка карьера. Все они промокли до костей, пока, наконец, Богданенко не прислал команду остановить это бесполезное дело.

— Думать нада, начальник, — предложил Гасанов, скидывая с себя плащ на директорский диван. — Природа — большой человек, мы маленький человек, как бороться, если не думать? Черный море ложкой не вычерпать, умом брать на да. Где твой Вася? Нету. Сам не можешь, айда, народ зови.

— Домой отправляйся, — приказал Богданенко. — Черт с ним, с твоим карьером. Станем ждать, когда-то же ненастье кончится…

— Зачем ждать? Зови народ. Как мой дед говорил: один голова — совсем маленький ум, а народ — большой ум, сильный. Вот хоть парторга спроси, он сам согласен.

Семен Семенович у порога переобувался, отжимая портянки на уже залитый и заляпанный глиной пол кабинета.

— Долго нам придется ждать-то, Николай Ильич, — пробурчал он, встряхивая портянку. — Там ее, воды-то, уже, наверно, не одна тысяча кубометров, да еще добавит. Забойщики советуют разрубить перемычку между летним карьером и старыми выработками и спустить воду самотеком. Гребешок у перемычки, правда, не малый, высота десять метров и по ширине метров пятнадцать, тут подолбаться нам придется как следует, но зато уж наверняка: старые выработки лежат ниже карьера.

— Качать больше не нада, ругаться не нада, — добавил Гасанов. — Следующий раз любой ненастье вода сама утечет.

— Разрубать перемычку можно со стороны выработок, — опять сославшись на забойщиков, сказал Семен Семенович. — Пойдем уступами, а породу — на обочины или прямо туда же, на дно выработок.

— Дикая идея, — отрубил Богданенко, как будто он уже давно все обдумал и рассчитал. — Обойдется нам это в золотую копеечку, людей зря намучаем, испростудим, а завтра ливни могут прекратиться.

— Значит, в плен сдаваться стихии?

— Ждать!

— Вы, кажется, сами себе противоречите, Николай Ильич? То жми-дави, а то сразу отбой.

— Не выгодно, потому и отбой. Себестоимость у нас и без подобных затрат трещит. Баланс-то не вам приходится подписывать, а мне.

— Худой слово говоришь, директор: вы-го-да! — загорячился Гасанов. — Нельзя всякий выгода на деньги мерять. Польза дал — хорошо! Выгода потом придет.

— Ты не вмешивайся, — хмуро предупредил Богданенко. — Как тебе приказано, исполняй! Советчиков много, а отвечать приходится мне одному, расхлебывать-то! Трест в известность поставлен. Пусть потом комиссию присылает и разбирается. Признают виновным — в кусты не полезу!

На следующий день дождь разошелся еще пуще, тучи плавали низко над крышами, похолодало.

Богданенко опять ночевал в кабинете, на своем посту.

В полдень, когда Корней Чиликин у себя в гараже разбирал и ремонтировал мотоцикл, нежданно-негаданно в калитку вошел Яков. Собака из конуры надрывно залаяла на него, всполошив Марфу Васильевну.

— Эк тебя носит не вовремя, — заворчала она, приоткрыв двери веранды. — Льет на дворе, нос бы не высунул….

Яков объяснил ей, что личной нужды у него нет никакой, а велено позвать Корнея в контору, на партбюро: надо думать, как выручать завод.

— Ну и решайте сами, — сразу отказала Марфа Васильевна. — С коего боку это к Корнею липнет? Он, небось, не велик начальник и не партейный.

Корней тоже отказался, Богданенко, дескать, и без его совета хорошо обойдется. И добавил с всегдашней усмешкой: