— Так чудесно. Настоящий шедевр, — произнес сэр Ромни Кэрн, глядя на полотно, с которого сняли покрывало. Он радостно потирал мясистые руки, пальцы которых напоминали сочные колбаски. — Это просто великолепно. Я бы сказал, что он изобразил меня с лучшей стороны. Как ты думаешь, любовь моя?

— Ты совершенно прав, мой дорогой, — согласно откликнулась его супруга. — Я бы даже сказала, он изобразил тебя лучше и солиднее, чем ты выглядишь во плоти, если такое вообще возможно.

Сэр Ромни не мог пожаловаться на худосочие или заметный недостаток скромности. Поэтому румяней, густо покрывший его и так багровое и обрюзгшее лицо, можно было, скорее всего, отнести на счет неумеренных возлияний минувшим вечером. Волнующе шурша корсетом, леди Кэрн обратилась к художнику, воплотившему ее мужа на полотне.

— Синьор, ваша репутация гения вполне заслуженна, — изрекла она, самодовольно посмеиваясь и жеманно хлопая ресницами.

Она явно, к тому же в присутствии собственного мужа, намекала, что небезразлична к художнику. Неужели она утратила стыд? Джованни ди Маттео вздохнул. Почему женщины не первой молодости считают своим долгом заигрывать с ним? И вообще, почему женщины, независимо от возраста, вешаются ему на шею? Он чуть заметно поклонился, сгорая от желания уйти отсюда:

— Миледи, я просто стараюсь максимально раскрыть предложенный сюжет.

Его беспокоило то обстоятельство, что ложь столь непринужденна. Баронет, грубовато-добродушный мужчина, интересы которого начинались и заканчивались выращиванием хмеля, демонстрировал энциклопедические знания в этой области в течение нескольких сеансов, пока позировал, держа в руках «Богатство народов» Адама Смита[1]. Он откровенно признался, что прежде не только не читал этот пухлый том, но даже не удосужился открыть его. Библиотеку, послужившую фоном для портрета, составляли из разрозненных книг, и Джованни был готов биться об заклад, что к ним не прикасались с тех пор, как они оказались в этом старинном доме, также приобретенном недавно, сразу после того, как сэра Ромни возвели в звание пэра.

Джованни разглядывал покрытое лаком полотно критическим взором, чего совсем не хватало его клиентам. С точки зрения техники портрет был выполнен в высшей степени профессионально. Идеальный свет, углы, положение объекта внутри композиции. Сэр Ромни был написан в такой позе, чтобы его внушительные габариты не бросались в глаза, а профиль не казался столь невыразительным. Все в этом портрете было доведено до совершенства. Клиенты говорили, что художник добился отличного сходства. Они всегда так говорили. Да так оно и было, ведь баронета написали точно таким, каким он сам хотел себя видеть.

Ремесло Джованни предполагало умение создавать иллюзию властности или богатства, чувственности или наивности, очарования или ума. Словом, все, что желал клиент. В этом тоже заключалась своего рода красота. Именно столь изысканных, приукрашенных портретов клиенты ожидали от Джованни ди Маттео. Отсюда и успех художника, именно по этой причине он приобрел популярность. Однако, достигнув вершины славы после десяти лет работы в Англии, ставшей его второй родиной, Джованни смотрел на полотно с отвращением и чувствовал себя неудачником.

Так бывало не всегда. Было время, когда чистое полотно наполняло его волнением, и он, завершив работу, чувствовал себя окрыленным, а не опустошенным и обессиленным. Искусство и эротика. В те дни он прославлял одно с помощью другого. И то и другое представляло собой такую же иллюзию, что и картины, которые он сейчас писал, чтобы заработать себе на жизнь. Искусство и эротика. Для него и то и другое находилось в состоянии сложного единства. Он бросил писать эротические сюжеты, и сейчас искусство оставляло в его душе ощущение холода и пустоты.

— Ну вот, синьор, осталось… гм… последнее неизбежное действо. — Сэр Ромни протянул Джованни кожаный кошелек так, как преступник дает взятку свидетелю.

— Grazie[2]. — Художник опустил кошелек с гонораром в карман фрака. Его забавляло то обстоятельство, что множество клиентов находили акт вознаграждения неприятным, не хотели видеть связь между картиной и коммерцией, ведь красота цены не имеет.

Художник отказался от бокала с вкусной мадерой, настойчиво предлагаемого леди Кэрн, пожал руку сэру Ромни и распрощался с супружеской парой. На следующий день его ждала встреча в Лондоне. Придется написать еще один портрет. Его дожидалось еще одно чистое полотно, которое предстояло наполнить содержанием. Предстоит ублажить самолюбие еще одного клиента. «И положить в свои сундуки новую кучку золота», — напомнил он себе. Как-никак в этом и заключался смысл его работы.

Никогда больше, даже если он доживет до ста лет, Джованни не сможет рассчитывать на кого бы то ни было, кроме себя. Никогда больше не придется склоняться перед желаниями других, чтобы добиться той формы, которую те ожидали от него. Он не пойдет по стопам отца. Не станет игрушкой в руках женщины. Или мужчины, раз уж на то пошло, ибо в мужчинах определенного типа, богатых и развратных, любивших называть себя меценатами, которых больше интересовала плоть художника, нежели суть его творчества, недостатка не было.

Его ответ на подобные предложения всегда был кратким — кинжал, оказавшийся в опасной близости от шеи смельчака, что всегда приводило к желаемому результату.

Больше никогда. Уж если торговать чем-то ради сохранения независимости, то своим искусством и ничем другим.

Помещение, арендованное на тот вечер Лондонским астрономическим обществом в Линкольн-Инн-Филдс[3], было уже заполнено, когда один молодой человек незаметно проскользнул на свое место. Ему совсем не хотелось привлечь к себе внимание. Собрания сего ученого общества астрономов и математиков были недоступны для широкой публики, однако Чарльз Беббидж, один из его членов, добился разрешения на присутствие молодого джентльмена. Все началось с семейных связей. Джоржиана, жена мистера Беббиджа, приходилась дальней кузиной мистеру Брауну. Их общий интерес к математике скрепил знакомство, переросшее в несколько необычную, можно даже сказать, смелую дружбу. Именно под именем мистера Брауна молодой человек являлся на подобные собрания.

Сегодня вечером Джон Хершель, президент общества, представлял научный доклад о двойных звездах. Исследования в этой области недавно принесли ему золотую медаль. Хотя эта тема не особенно привлекала мистера Брауна, в первую очередь из-за того, что у него не было собственного телескопа, молодой человек усердно конспектировал доклад. Однако он еще не отказался от надежды убедить отца, чтобы тот купил ему подобный прибор. Ради этого он собирался настаивать на пользе, которую юные умы, а именно родные братья, столь балуемые отцом, могли бы извлечь из наблюдения за звездами. К тому же метод дедукции мистера Хершеля, основанный на выявлении причин и многократных наблюдениях, являлся общепринятым среди всех, кто занимался естественными науками, включая ту область, которой мистер Браун уделял особое внимание.

Свечи мерцали со стен обшитого панелями помещения. Здесь было душно и не очень светло. В ходе доклада слушатели расстегивали пальто и, не стесняясь, осушали графины. Однако упомянутый выше мистер Браун не выпил ни капли вина, не снял шляпы и даже не расстегнул пуговицы своего слишком просторного сюртука. Судя по внешнему виду, он был значительно моложе остальных. У него были нежные щеки, которых еще не коснулась бритва, темно-рыжая и вьющаяся часть волос, открытая взору, что, откровенно говоря, придавало ему вид довольно избалованного человека. Необычно голубые глаза, напоминающие цветом летнее море, широко расставленные и обведенные черным. Внимательный наблюдатель заметил бы в них нечто вроде блеска, будто наделенный ими человек смеялся над собственной остротой. Либо по скрытности, либо по другой причине мистер Браун делал все, чтобы подобное наблюдение стало невозможным. Он склонился над записной книжкой, не смотрел ни на кого, покусывал нижнюю губу, прикрывая лицо рукой.