Только теперь начиналась для будущего командира Двенадцатой бригады настоящая работа по собиранию всех приехавших и приезжающих и по сплочению их в единый боевой организм. Правда, батальон Гарибальди, если не считать последнего пополнения, был уже не только сформирован, но и обучен ничуть не хуже других, отправившихся сражаться. Но то, что ему оставили именно этот батальон, было главным (хотя и тайным) огорчением Лукача, и лишь пожелание не хотевшего разлучаться со своими соотечественниками Луиджи Галло стать комиссаром новой бригады утешало, как, впрочем, и наметившееся возникновение второго немецкого батальона, фундаментом которому должна была послужить отзываемая с Арагонского фронта прославленная центурия Тельмана. Лукач с удовлетворением представлял себе, каким будет батальон, построенный на столь твердом основании. Радовали и сведения, поступающие из Фигеpaса, где, как и перед формированием Одиннадцатой, скопилось уже до тысячи волонтеров, задерживаемых там с последних чисел октября на сей раз уже не по причине начальной альбасетской неразберихи, а из-за переполненности всех подходящих помещений и в самом городке и даже в окружающих селениях.

Как и в прошлый раз, среди прибывающих больше всего было французов, за ними шли поляки из Франции и бельгийцы, в Альбасете же нетерпеливее всего ждали югославов, болгар, румын и греков. Ведь здесь собралось уже свыше ста югославов и болгар, а в отделе кадров давно лелеяли мечту порадовать Георгия Димитрова созданием балканского батальона его имени. Так или иначе, но, в общем, на бригаду народу набиралось. Времени же на окончательное ее сцементирование, как и на предварительное обучение, должно было хватить с гаком. Республиканское командование рассчитывало на ввод ее в строй не раньше самого конца ноября, то есть минимум через две декады.

Еще вчера, получив сообщение, что сегодня, 7 ноября, в день, когда дома будут праздновать девятнадцатую годовщину Октября, должны прибыть почти пятьдесят фронтовиков из демобилизованной центурии Тельмана, генерал Лукач выехал встретить их.

Ганс Баймлер рассказал ему, что центурию эту основали проживавшие в Барселоне немецкие эмигранты, а также спортсмены, приехавшие в нее на международную Спартакиаду. Она организовывалась в противовес Олимпиаде в гитлеровском Берлине. Многим из съехавшихся в столицу Каталонии любителей спорта неожиданно пришлось переключаться с легкой атлетики на смертельное состязание по стрельбе в уличных боях, возникших на главных улицах каталонской столицы. После победоносного окончания их в самой Барселоне выяснилось, что, к несчастью, в Сарагосе, Теруэле, Уэске и некоторых других провинциальных городах верх одержала взбунтовавшаяся армия. Поэтому очень скоро возник чрезвычайно стабильный Каталонский фронт, куда почти сразу же ушли сражаться и добровольческие центурии, составленные из иностранцев. Принявшая имя Тельмана была одной из первых и самых многочисленных. Ганс Баймлер провел с нею около недели в боях, пока не был отозван в Мадрид.

Утро неожиданно выдалось дождливое и холодное. Подъезжая к вокзалу, Лукач не в первый раз отметил про себя, что в этой удивительно самобытной стране все и происходило удивительно. Можно было бы понять и даже счесть простительным, если бы поезд опоздал, допустим, на полчаса, но он по необъяснимым причинам пришел минут на двадцать раньше, чем следовало по расписанию. Лукач догадался об этом, увидев людей, шлепающих по лужам хорошо знакомым несколько частым шагом догитлеровской германской пехоты, если она не на параде. Уже закаленные в сражениях, бойцы, числом больше полного взвода, в насквозь промокших комбинезонах и набухших, как губки, зеленых суконных беретах, видимо, не придавали плохой погоде преувеличенного значения. Рядом с ними по мостовой шагали, тоже в ногу, два немецких кадровика из штаба Марти, вышедшие встретить знаменитую центурию. Отстав метров на сто, опираясь на костыли и поджав перевязанную ногу, по тротуару прыгает немолодой тельмановец, а рядом с ним, деликатно стараясь не обгонять его, идет второй, без берета, с окутанной ватой и бинтами головой, он несет два рюкзака — один за плечами, другой в руках.

Пока Сегал торопливо передавал указание генерала плохо понимающему его шоферу, тот успел проскочить мимо и мокрого взвода и двух раненых, поспешающих во всю доступную им прыть, после чего лихо развернулся и притормозил, уже слегка обогнав их.

Не вступая в длительные объяснения, Лукач тоном приказания предложил обоим немцам побыстрее лезть в машину. Сегал с немым протестом подставил свою нежную особу под ливень, потому что в их «опелечке» всем не разместиться. Раненые, смущенно улыбаясь, с трудом забрались в машину, и «опель» понесся к больнице. По пути Лукач разузнал, что этим же поездом приехало около двухсот французов, валлонов и фламандцев и без малого сто поляков и других славян, а среди них с десяток белых русских. Рассказчик, очевидно коммунист, был законно шокирован такой несообразностью — разве мы в них нуждаемся? — но признал, что в пути они вели себя, как все остальные. О своей центурии он сообщил, что из более чем двухсот бойцов тридцать два были убиты и еще шестнадцать умерли от ран в тылу, а вообще-то ранено никак не меньше ста. Они оба тоже находились еще в госпитале, но, узнав от навестившего их Баймлера о выводе центурии с передовой и отъезде ее на переформирование, сбежали из него, чтобы не оторваться от своих. Раненые рассказали о том, как помог им Баймлер на фронте. Он каким-то образом сумел раздобыть для центурии двести пар французских солдатских ботинок, так что хватило на всех оставшихся в строю, и еще пар двадцать передали соседям...

Ссадив раненых у больницы и обменявшись с ними «рот фронт», давно заменившим в германской революционной среде все Guten Morgen и Guten Tag, Лукач кое-как объяснил своему водителю, что необходимо вернуться на вокзал.

Уже совсем неподалеку от него машине встретилась гораздо более многочисленная и еще сильнее, чем центурионы, промокшая толпа, бредущая по пузырящимся лужам. Заметнее всего она отличалась от обстрелянных немцев даже не своей цивильной, как выражался Фриц, одеждой, а поражающим несоответствием этого подобия пехотного строя и зримой, какой-то общей опущенностью шагавших в нем. А рядом с этой промокшей до костей понуростью бодро шел в брезентовом плаще и капюшоне, из-под коего торчал один мокрый нос, Видаль, соблаговоливший встретить своих соотечественников.

Однако то, что открылось Лукачу на самой станции, выглядело еще печальнее. За небольшим зданием в конце перрона, выстроившись в две шеренги, стояло рядов пятьдесят — шестьдесят никем не встреченных людей, и с каждого из них стекала вода, может быть чуть менее энергично, чем она течет во время проливного дождя из водосточных труб. Но, в отличие от только что встреченных французских и бельгийских волонтеров, эти выглядели отнюдь не угнетенными, а только очень-очень терпеливыми. Между тем издали можно было заметить, что они не только промокли, но что им еще и холодно.

Лукач негодовал: никто в альбасетском штабе не додумался заранее явиться сюда, чтобы, дождавшись поезда, поскорее увести новичков из-под ливня, немедленно переодеть, обсушить одежду, а их самих накормить, напоить горячим кофе и обязательно поздравить.

— Estado mayor[Генеральный штаб (исп.).]! — крикнул Лукач водителю, когда увидел двух респоисаблей в таких же, как у Видаля, брезентовых плащах. Они спешили к «утопленникам» на перроне.

Он взбежал по лестнице к кабинету начальника базы в сознании не только своих прав, но и безусловной правоты своего негодования, однако в приемной перед ним вытянулся вестовой с физиономией пожилого лакея.

— Он выехал сегодня, в Ма... ну, туда, куда собирают французов и валлонов, да и фламандцев... В этой Ма... Маоре сейчас закладывается франко-бельгийский батальон, который будет носить имя Андре Марти...

Круто повернувшись, Лукач сбежал в нижний этаж, постучался к Видалю и, не дожидаясь приглашения, вошел. Начальник альбасетского штаба недовольно оторвался от бумаг. Лукач сразу же, отбивая такт тростью, принялся выкладывать ему свое возмущение. Конечно, товарищ Видаль и сам знает, насколько важно военачальнику всегда предвидеть возможные перемены погоды, а следовательно, и заранее предусмотреть необходимые варианты встречи вновь прибывающих. Ведь массовое заболевание гриппом непременно создаст затруднения в организации Двенадцатой бригады. Но кроме чисто практических имеются еще моральные соображения. Или майор Видаль считает возможным, чтобы люди, добровольно приехавшие сразиться за Республику, испытывали полное небрежение к себе со стороны тех, кто не готовится, как они, рисковать жизнью, а присланы, чтобы принимать их с дружбой и уважением, хорошенько позаботиться о них, должным образом организовать, обучить, снабдить оружием и проводить на фронт. Это ведь самое откровенное безобразие, когда кое-кто заботится о своем здоровье и респонсабли в непромокаемых плащах с опозданием приходят встречать промокших до костей волонтеров, у которых зуб на зуб не попадает. Как будущий командир этой бригады, он, генерал Лукач, решительно протестует против такого поведения и требует, чтобы впредь оно не могло повториться...