Дойдя до окраинных домов, он некоторое время постоял, задумчиво глядя на дорогу, уходящую в гору к оливковым рощам, на сами эти оливы, сливающиеся в темно-зеленые полосы, на шпили над ними, за которые цеплялись низкие рваные облака. Ни малейшего шевеления там не обнаруживалось. Он повернулся и зашагал обратно. В этой половине поселка никаких следов бомбардировки не было, но он будто вымер: все дома были заперты, замкнуты на ключ, даже калитки наглухо закрыты, а многие еще и задраены деревянными или металлическими жалюзи.

Свернув к себе на Калье Майор, он издали увидел, как из боковой улочки вылетел пустой грузовик с дощатым ярко-зеленым кузовом. Громыхая, он помчался по направлению к Чинчону, но вдруг, заскрежетав тормозами, стал. Перескочив через ограду домика, несколько весьма расхлыстанных волонтеров побросали винтовки в грузовик, как кошки, цепляясь за борта, прыгали в кузов. ЗИС-5 рванул, словно его хлестнули, и тут же птицей перелетел палисадник еще один, видимо тоже француз. Бросившись за грузовиком, он швырнул в него винтовку, догнал, обеими руками ухватился за задний борт, поддал вверх и перевалился внутрь. Лукач остановился, грустно посмотрел вслед и, вздохнув, двинулся дальше.

Пересекая центральную площадь, в углу которой виднелась медная трубка, вделанная в гранитный постамент, с текущей из фигурного конца ее струей родниковой воды, Лукач почувствовал жажду. Вода оказалась до того холодной, что даже зубы заныли. Пока он пил, в глубине площади приоткрылась и сейчас же закрылась дверь нежилого на вид дома. Быстрым шагом Лукач направился к подозрительной двери. При его приближении она широко раскрылась. Оказалось, что именно здесь помещался склад немецкого интендантства с двумя пожилыми бойцами, владеющими на двоих одной винтовкой. По той же Калье Майор Лукач дошел до противоположного конца Ла-Мараньосы и там, в брошенном на произвол судьбы гараже, нашел еще трех тельмановцев. Ни одного автомобиля в гараже, понятно, не было, но зато в нем обнаружился шофер оставленной врагу машины Лукача. Лежа на верстаке и положив голову на старую шину, он продолжал спать и здесь.

Лукач возвращался к себе, раздумывая о том, что эти пять тельмановцев представляют, между прочим, всю воинскую силу, имеющуюся сейчас в его распоряжении на три, если не на пять километров в окружности, и уже приоткрыл калитку своего дома, когда довольно далеко — возле источника, где недавно утолял жажду,— увидел группу лежащих вооруженных бойцов. Что бы это могло означать? На большинстве была форма цвета песков пустыни, но вместе с поляками, судя по обмундированию, возлежали и французы. Захлопнув калитку, Лукач заторопился к площади, как можно громче стуча палкой, чтобы предупредить о своем приближении. Однако ему скоро стало ясно, что бойцы эти спали мертвым сном. Почти все лежали на спине, раскинув руки и ноги. Подходя, он не без удивления узнал между ними того самого пожилого царского солдата, с которым разговаривал несколько дней назад в Альбасете. А вообще он не ошибся: кроме двоих, все были из польской роты.

Когда до них осталось несколько шагов, один, лежавший на боку, тронул рукой своего соседа. Тот вскочил, поправил сползшую на лицо пилотку и сначала нетвердо, но постепенно выравнивая шаг, пошел навстречу командиру бригады.

— Откуда вы взялись? Почему не со своей ротой? Разве вы не знаете, что вся бригада давно в Чинчоне. Где это вы до сей поры прятались? — сердито проговорил Лукач по-русски, считая, что этот польский юноша поймет его.

Тот вытянулся и четко отдал честь.

— Товарищ комбриг...— начал он.

— Вы умеете говорить по-русски? — перебил его Лукач.— Тогда еще раз спрашиваю: как вы все сюда попали? Почему не со своими?

— Мы, товарищ комбриг, только что оттуда,— качнул тот подбородком в сторону Пералеса-дель-Рио.— Думали найти бригаду здесь, но, оказывается, тут никого нет. Мы давно ничего не ели и очень устали. Кроме своих мы несли еще три винтовки и еще вон «льюис» с двумя дисками. Надеялись здесь подкрепиться, а раз это не вышло, напились только и решили, перед тем как идти дальше, хоть немного отдохнуть.

— А как вы в Пералес попали? Из интендантства вы, что ли?

— Никак нет. Мы только прошли через Пералес. А шли мы от монастыря, товарищ комбриг. На который наступали.

— Ничего не понимаю. Оттуда же все ушли еще ночью. Где же вы ночевали?

— В окопах, товарищ комбриг, которые немецкие роты утром взяли. Мы не одни там спали, а, вероятно, человек сто или полтораста. Но к рассвету все потянулись в тыл. В конце концов нас всего девять осталось, и мы вернулась под маслины ждать возвращения бригады.

— Вы рассчитывали, что она вернется?

— А как же иначе. После того как часть французов драпанула... Виноват, я хотел сказать — побежала...

— Откуда вам стало известно, что она, как вы изволили выразиться, драпанула?

— Они через наш взвод бежали. Один мне с разбегу на левую руку даже наступил. Вот: распухла. Хорошо, что не на правую...

— Но каким образом польская рота в расположение французского батальона попала?

— Зъявинский ее так повел. Мы и оказались в арьергарде левого фланга батальона Андре Марти, но первые три взвода продвинулись поближе к стене, а наш остался, где было приказано. Нашим взводом командовал бывший поручик, товарищ Остапченко, член Французской коммунистической партии. К сожалению, он заболел. Вон лежит...

— Польский украинец?

— Никак нет. Он русский.

— А вы сами кто? Поляк? Где это вы так научились по-русски?

— Русский я. Из Парижа.

— Да ну? Сколько же вам лет было, когда вы сочли для себя политической необходимостью эмигрировать?

— Четырнадцать лет. Меня отчим вывез.

— И когда?

— При эвакуации Новороссийска. Весной двадцатого.

— Выходит, вам уже тридцать, а выглядите на двадцать с небольшим.

— Мне тридцать один.

— Вы на редкость моложавы. Но не огорчайтесь. Знаете поговорку: маленькая собачка до старости щенок. А теперь объясните мне другое. Вы же собирались ждать возвращения бригады, а все же ушли. Почему?

— Мы, товарищ комбриг, ничего не ели и даже не пили с Чинчона, с позавчерашней, значит, ночи, и, конечно, сигареты все выкурили. Очень, понятно, ослабели. А к полудню со стороны Пералеса подошел испанский батальон в тысячу с чем-то человек и занял эту пустую траншею, где мы спали. Среди нас один испанец есть, Фернандо, вон тот, самый маленький. Родители его давно переехали во Францию, он в ней и родился, так что по-французски не хуже, чем по-испански, говорит. Послали мы его к траншее с четырьмя фляжками воды принести. Только напрасно. Воды у них у самих почти не было, лишь дали ему напиться, и все. А офицеры сказали, что они пришли на замену «интернасионалес» и что те совсем отсюда ушли. Мы сочли тогда, что и нас они сменили...

— Вы и сами не знаете, как важно то, что вы рассказываете. Позже мы в этом подробно разберемся. А сейчас надо поскорее всех вас накормить. Разбудите-ка кого покрепче и пошли. Вас как звать?

— Алексей, но как-то все до сих пор Алешей зовут.

Он растолкал двух рослых поляков. Лукач сделал им знак оставить винтовки возле спящих и быстро зашагал впереди. Как и в прошлый раз, вход в тельмановский склад раскрылся до того, как генерал успел постучать. Два немолодых немца, прижав кулаки к беретам, окаменели за порогом. Лукач повелительно сказал что-то по-немецки. И оба забегали. Сначала они расстелили одеяло на плитах перед входом, потом принялись носить и укладывать на него: девять белых буханок, девять банок корнбифа, пять банок джема, килограмма два ветчины, двадцать светло-желтых пачек французских сигарет и столько же плоских картонных пакетиков с картонными же спичками. Все это один из кладовщиков, похожий на маленькую ожившую мумию, отмечал в тетрадке с клеенчатой обложкой, а когда оба поляка взялись за края одеяла, чтобы тащить эту скатерть-самобранку, он протянул тетрадку вместе с карандашом Лукачу, а тот передал ее Алеше и предложил расписаться.