В бою обслуга эта показала, без преувеличения, чудеса храбрости. Двое из троих испанцев были убиты, третий же с двумя подоспевшими гарибальдийцами стрелял прямой наводкой до последнего снаряда и умудрился поджечь один из атакуемых домов. К обеду батальоны восстановили бывшее до смены положение и даже несколько улучшили его.

— Видишь, Белов,— убеждал Лукач нисколько не возражавшего начальника штаба,— видишь, что у нас за люди. Снилось ли кому после Лос-Анхелеса, что такое может быть? Для меня в сегодняшнем успехе главное, что наши волунтариосы способны драться на равных и даже побеждать кадровых испанских солдат и обезумевших этих марокканцев. А войска у мятежников стоящие. Нам ведь противостоят ученые испанские генералы с военно-академическим образованием. Они знают не одну современную тактику и стратегию, они назубок выучили все условия и правила, по каким ведутся войны еще с Ганнибала. Вот в этом и кроется наше счастье. Они же и мысли допустить не могут, что здесь, в Университетском городке, и в Паласете, где они надеялись, как нож сквозь масло, пройти к центру Мадрида, и вот остановились,— что у нас нет эшелонированной обороны, но всего-то одна линия, а за ней ничегошеньки. И наши вчерашняя и сегодняшняя атаки их дополнительно убедили, что у нас солидные резервы, какой же сумасшедший начнет без них наступать? Но я от Клебера и от Горева знаю, что их нет, хоть шаром покати, кроме переутомленной — с девятого бессменно в боях — Одиннадцатой в Эль-Пар-До, да еще измученной испанской бригады карабинеров где-то поближе. Честно говоря, такое фронтом назвать нельзя — пусть его и начали громко именовать Центральным. Разве это фронт? Одна ниточка. И держится она на убеждении фашистского ученого командования: чего не может быть, того и нет...

Уже на следующий день неприятель предпринял хорошо подготовленную и поддержанную двумя четырехпушечными батареями контратаку, однако ничего значительного не достиг. Правда, прямыми попаданиями был почти разрушен дом, в котором сидела польская рота, и когда она отступила, марокканцы ворвались в него и перерезали человек двадцать, оставшихся на втором этаже и возглавляемых немолодым уже комиссаром Мельником. Но меньше чем через час, узнав о его гибели, вся рота бросилась, чтобы отбить его тело, и снова овладела остовом дома. И все. В дальнейшем никаких атак или контратак больше ни с той, ни с другой стороны не предпринималось. Участок от Западного парка до Паласете, включая и Университетский городок, как бы закостенел, хоть и не затих. Шума, пожалуй, он производил даже больше. Бывало это и днем, но чаще уже после наступления темноты: с чьего-то случайного выстрела начиналась быстро распространявшаяся по сторонам перестрелка. Однако постепенно все стихало, отдельные выстрелы слышались все реже и реже, пока не воцарялась мертвая тишина.

Вместе с фронтом стабилизировалась и обстановка в переполненной и насквозь прокуренной сторожке. Лукач внезапно объявил, что хватит валять дурака и что трое суток без сна — более чем достаточно. Теперь он сам снова будет уезжать в Мадрид, а на обратном пути останавливаться на ночлег в Фузнкаррале. В его отсутствие бригадой будет командовать Белов, под рукой у которого останутся Мориц с телефонистами, Алеша со своими шестью часовыми и дежурный мотоциклист.

Следующим утром комбриг приехал еще до света и привез большой термос кофе, а Луиджи — еще два, питание на всех и сигареты. После завтрака отдыхать отправился до глаз заросший густой черной шерстью Белов. Приняв кроме своих и его бразды правления, Лукач держал их в своих сильных руках до обеда, доставленного отоспавшимся и до синевы выбритым Беловым. Из его рассказа следовало, что в Фуэнкаррале он познакомился и провел деловые беседы с новыми штабными офицерами: начальником транспорта Тимаром, черненьким острословом, великолепно изъяснявшимся и на немецком, и на французском, и, вероятно, не хуже — на своем венгерском, о чем Белов, впрочем, судить не брался, с оружейником французом Севилем и с заведующим делопроизводством, почтой, а также казначеем бригады, тоже французом, Клоди.

Прошло уже больше двух дней и трех ночей, как прекратился дождь, но при этом еще похолодало: к рассвету в дорожной будке непроницаемо запотели оба окна, а ковер из листьев вокруг нее покрылся серебристым налетом. Между тем у двоих из шести бойцов охраны, у Фернандо и Лягутта, получивших перед отправкой из Альбасете загадочного происхождения каучуковые плащи, они давно превратились в лохмотья. У остальных пяти, включая Алешу, носивших обмундирование испанского иностранного легиона, куртки были потеплее. Но если Фернандо не долго раздумывал и на время стояния на часах набрасывал на свои резиновые лоскуты одеяло, то Лягутт стеснялся такого цыганского стиля и нещадно мерз. И вот он напомнил Алеше, что когда они готовили под командный пункт эту буржуазную виллу там, наверху, и убирали всякую всячину, разбросанную по полу, то засунули в ящики комодов пропасть новеньких носков, и шелковых и шерстяных, и еще несколько кашне. Если бы он, Лягутт, умел так изящно заворачивать ступни в чистые белые тряпки, как это делают сам Алеша, и Юнин, и Ганев, и даже два этих великана из Польши, он бы сейчас и в ус не дул, но уже с неделю как ему приходится совать в башмаки голые ноги: и холодно очень, и стерты они до крови. Так не мог бы Алеша спросить от имени двух волонтэр, Фернандо и Лягутта, не разрешит ли камарад женераль отлучиться им двоим, самое большее, на час, чтобы взять каждому по паре теплых носков и по одному кашне, если, конечно, камарад женераль не сочтет это мародерством. А то как бы не слечь с простудой, да и очень больно...

Казалось бы, Алеша и сам мог бы сообразить, как ответить на такую просьбу, однако он обратился к Лукачу с просьбой своего подчиненного. Лукач поднял глаза от стола и довольно долго смотрел на Алешу, но, убедившие что тот не шутит, даже повеселел. Разумеется, он разрешает. Вообще-то начальнику охраны штаба следовало бы посмелее брать на себя решение такого рода вопросов: командира бригады и без того дела хватает. По этому же конкретному поводу руководствоваться надо одним безошибочным правилом: в случае действительной нужды, солдат на войне может взять все необходимое из еды и одежды, но только в себя и на себя, ничего в карманы или в сумку. Мародерство начинается с разбухания ранца.

Осчастливленный Алеша вышел передать ответ генерала Лягутту, Лукач же, оглядев спящих, не проснулся ли кто, всем туловищем повернулся к Белову:

— Ты слышал?

— Слышал, слышал,— улыбаясь, подтвердил Белов.

— Да ты не смейся. Тут скорее слеза умиления прошибет. Доброволец в грубых башмаках на босу ногу дрожит в карауле от холода и не уверен, имеет ли прав сбегать в брошенный дом, где бесполезно лежит теплое барахло, и достаточно одного снаряда, чтобы все пошло прахом. Более того. Боясь, что его сочтут мародером, он испрашивает разрешения у самого командира бригады. А? И заметь, не только этот француз, а чем лучше Алеша? Ведь грамотный, кажется, парень, но вместо того, чтоб сказать: «Дуйте до горы и тащите сюда все, что может пригодиться», обращается ко мне, как к римскому папе, чтобы я выдал его Лягутту индульгенцию. Чувствуешь? И все дело в том, что просто оба боятся, как бы не бросить тень на наше знамя. Да, с такими людьми мы не то что Мадрид обязаны отстоять, а победить во всемирном масштабе...

Сутки проходили за сутками, и быт на командном пункте бригады сам собою налаживался. У Белова (уже ко второму утреннему приезду командира бригады с ночевки) была готова рапортичка, составленная на основании ночных переговоров с комбатами и присланных ими накануне справок. В ней начальник штаба обязан был отразить даже самое малое изменение позиций, замеченное перемещение неприятельских огневых точек или живой силы, а также потери убитыми и ранеными и точно — наличный состав. Поскольку в штабе бригады говорили на пяти языках, среди которых преобладал не слишком правильный русский, то он неизбежно подвергался своеобразному обогащению. Так, никто уже не употреблял слово «грузовик», с Альбасете его заменило французское «камион», так же как и без того нерусское «мотоциклист» было вытеснено более коротким и звучным «моториста». Утренний беловский «рапорт» превратился во французское «эффектив», но с русским окончанием множественного числа. Именно эффективы эти вызвали неожиданное возражение Лукача.