Задумана была намечавшаяся операция очень хитро. Успех ее должен был иметь больше психологическое, чем стратегическое значение, и потому для наступления подыскали чрезвычайно отдаленный и неактивный участок фронта, в глухих горах за старинным — впрочем, в Испании иных и не встречалось — тыловым городком Гвадалахарой. Собственно, даже называть эти места фронтом не следовало: там не было не только окопов, но и сколько-нибудь определенных позиций. Противостоящие силы сводились к небольшим гарнизонам, размещенным в населенных пунктах, да еще к патрулям, высылаемым обеими сторонами на безлюдные дороги.

Разработать план наступления поручили советнику бригады коронелю Фрицу, который, пожав всем руки, удалился в Мадрид и с головой погрузился в работу. Главным условием успеха операции должна быть внезапность, другими словами, абсолютная секретность места и времени ее проведения. Горев категорически настаивал на этом и даже указал, кому персонально кроме Лукача и Фрица могут быть доверены сведения о ней. Он назвал всего трех: заместителя командира бригады полковника Петрова, начальника штаба майора Белова, а также Реглера, продолжавшего исполнять обязанности комиссара бригады.

Однако Лукач нарушил горевскую заповедь ради Тимара. Транспорт должен быть подан за сутки до нового года, чтобы бригада смогла одним рывком переместиться километров на восемьдесят от Эль-Пардо, как же было не предупредить об этом Тимара? И тот, вытянувшись, уверенно подтвердил своему «эльфташу» и «таборноку», что все будет сделано. Имел ли, однако, право Лукач ограничиться лишь Тимаром?

Нужно было предупредить и Баллера, чтобы накопить возможно больше снарядов. Нельзя было не предупредить и Хейльбрунна, великолепно обеспеченного и санитарными машинами, и медикаментами, и перевязочными средствами, не говоря уж об инструментах, но ведь ему надо было успеть заранее перенести полевой госпиталь, а для этого предварительно подыскать подходящее помещение в достаточно укромной местности и определить еще, какими не самыми тряскими путями эвакуировать раненых.

Одним из непредусмотренных последствий такого нарушения Лукачем строгой конспирации было неожиданное возвращение недолеченного адъютанта на фуэнкарральскую базу. При ближайшем же обходе Хейльбрунн объявил Алеше, что из-за увеличения полетов фашистской авиации решено переместить бригадный госпиталь в более безопасный район: тяжелораненых сегодня же начинают вывозить в тыл, в главный госпиталь Двенадцатой. Выздоравливающим предоставляется право отправиться дальше к югу или вернуться в свою часть. Алеша без долгих разговоров избрал последнее.

Лечащий врач, бывший до событий детским доктором, сухорукий каталонец Пуччоль взялся отвезти своего пациента в Фуэнкарраль. В машине Пуччоль назидательно рассказал Алеше, как сам потерял левую руку. После участия во взятии казармы Монтана он рядовым милисьяно попал на Гвадарраму, где вскоре пулеметная пуля пробила ему левое плечо. Кое-как залечив рану, он вернулся в строй, но прозевал последний срок, в который надлежало заняться восстановлением двигательных способностей, когда же спохватился, было уже поздно: рука высохла. Высаживая очень бледного адъютанта у ступенек виллы, Пуччоль настойчиво советовал учесть его горький опыт. Кое-как доковыляв до второго этажа, Алеша вошел в свою, общую с Лукачем, комнату, левой рукой взял подушку и, не желая беспокоить комбрига своей безнадежной бессонницей, пристроился в коридоре на узком клеенчатом диване. Пока тянулся бесконечный этот день, он, стиснув зубы, лишь изредка постанывал, заранее решив, что ночью, когда все лягут спать, не издаст ни звука. От обеда и ужина он отказался и в состоянии оцепенелого полузабытья, центром которого была дергающая острая боль, не шевелясь, лежал в темном проходе.

Перед ужином внизу зажегся свет, там, стрекоча, накрывали на стол девушки, затем стали сходиться офицеры, задребезжали тарелки, завязались разговоры, послышались шутки и смех. После еды задымили, и запах табачного дыма поднялся к Алеше, но даже курить ему не хотелось. За бесконечные дневные часы к нему поднимались Петров и Белов, приходил и Беллини, и сердобольная Пакита. Все жалели его и спрашивали, не нужно ли чего.

И лишь после того, как все легли и везде погас свет, рывки в плече, казалось пронзающие сердце при каждой его ударе, начали понемножку слабеть. Постепенно Алеша погрузился в полудрему-полубред и вынырнул на поверхность далеко после полуночи, услышав, что часовой раскрывает ворота и что «пежо» почти бесшумно огибает центральную клумбу. Затем скрипнула входная дверь, и комбриг, светя фонариком, взошел по лестнице. Дойдя до дивана и обнаружив на нем Алешу, он остановился.

— Здравствуйте. Но почему вы здесь, а не в нашей комнате?

Чувствуя, как вновь рот сводит от боли, Алеша сдержанно объяснил.

— Чепуха какая! — зашептал Лукач.— Если я хочу спать, мне ничто не помешает. Встать вы можете?.. Тогда осторожненько поднимайтесь и пошли. И без разговоров, Там же мягче, чем на этой трактирной лавке, а значит, и плечу будет легче...

Он взял с дивана подушку и понес за перекосившимся вправо адъютантом. В комнате Лукач зажег лампу на своем столе, отвернул на Алешиной постели одеяло, взбил и положил в головах подушку, почти не прикасаясь, расстегнул френч с отпоротым рукавом, стащил с больного, стараясь не дернуть, узкие сапоги и снял брюки. Через несколько минут Алеша лежал в своей кровати и медленно отходил от только что перенесенных испытаний, тягчайшим из которых было стягивание ею сапог самим комбригом, собственноручно.

Лукач еще ворочался и вздыхал, но в конце концов заснул. Алеша же забылся лишь к рассвету. Но едва наступило утро, сразу почувствовалась особая во всем возбужденность. Немедленно после завтрака во дворе началось движение машин и беготня, решительно отодвинувшие в прошлое все вчерашние переживания и размышления. На базе штаба должны были остаться только «однорукий» Алеша, оба повара, Беллини и четыре девушки. Все остальные уезжали. Несмотря на то что шоссе проходило метрах в ста от виллы, Алеша слышал, как по нему одна за другой проносились машины, и это были собранные чуть ли не из обломков собственные автобусы и грузовики бригады.

Дотошно разработанное Фрицем наступление, начавшееся на рассвете под новый, 1937 год, принесло первую долю территории, отвоеванную у мятежников, и первую же на Центральном фронте бесспорную победу республиканцев. Всем трем батальонам удалось выполнить задачу, поставленную Фрицем, и не только выбить кадровые пехотные роты из занятых ими поселков, но и благодаря внезапности нападения обратить их в беспорядочное бегство, захватить двадцать шесть пленных и овладеть документами штаба батальона, командир которого спасся в последнюю минуту, выпрыгнув в окно, но оставив на милость гарибальдийцев свою лошадь, седло, чемодан и даже молодую жену. Паччарди с рыцарской галантностью отправил даму в Мадрид на собственной машине, приказав шоферу высадить ее, где ей будет угодно.

На следующий день, когда победоносные герои сдавали захваченные позиции анархистской колонне, а сами готовились насладиться газетными статьями в свою честь, когда Фриц сконфуженно принимал в подземелье министерства финансов поздравления Горева и его друзей, примчавшийся за сто километров взглянуть на пленных Михаил Кольцов вылил на сияющего Лукача ушат холодной воды:

— Конечно, я напишу в «Правду» об этой победе республиканцев, но нельзя быть слишком самонадеянными. Славная ваша бригада захватила три населенных пункта, но тем временем фашисты начали весьма продуманную атаку в непосредственной близости от осажденного города, сбили какую-то почти не обстрелянную часть, захватили Махадаонду и вышли на оперативный простор. Трещину эту мы замазываем чем можем. Сегодня подъехала из Альбасете еще одна интербригада, Четырнадцатая. Ее бросают туда. Но, по-моему, вся беда в том, что где тонко, там и рвется.

Франкисты, пронюхав о подготавливаемом Мадридом широкомасштабном наступлении на их слабом правом фланге к югу от города, решили упредить республиканцев, получив германские скорострельные сорокапятимиллиметровые пушки и во всем остальном — в бомбардировочной авиации, артиллерии и в организованности — превосходя защитников Мадрида.