— Я боялся: начнут стрелять,— высказал миновавшее беспокойство Белов.

— Ты пока не знаешь испанского и испанцев,— усмехнулся Янов,— а то бы понял, что они по-приятельски беседовали о завтрашнем выступлении под Уэску колумны[Колонна (исп.).], в которую недавно записались. Иной раз слушаешь издали, как две женщины вопят и руками машут, решаешь — одна в волосы другой неминуемо вцепится, а подойдешь поближе — речь о том, что куры у обеих неизвестно почему плохо несутся. Просто мы их жестов не понимаем, а чтобы воевать рядом с ними, необходимо и в языке жестов разбираться. Главное же, что нам всегда надо учитывать, то их темперамент...

Не прошло и недели с этого разговора в барселонском ресторане, а подтверждений словам Янова и у Белова и у Петрова набралось достаточно. Даже теперешняя невозможность выспаться в глубоком тылу, на мягких двуспальных кроватях, была прямым следствием местного вулканического темперамента. Впрочем, оба признавали, что он передается и тем, кто с ним соприкасается. Ибо ночи напролет немецкие, например, добровольцы, в унисон горланящие на мелодию советской песни «Все выше, и выше, и выше» собственный, германский текст, весьма революционный и, следовательно, не имеющий ничего общего ни с полетом наших «птиц», ни с тем, чем дышат их пропеллеры,— явно заразились здешним темпераментом. Что же говорить об итальянцах, которые испанцам, бесспорно, двоюродные братья...

Может быть, потому, что шли всего четвертые сутки их пребывания в Альбасете, но бессонница раздражала Петрова и Белова только ночью, и тогда оба умиленно вспоминали, как мирно им спалось в Валенсии, где они останавливались по дороге в Мадрид. В столицу Испании они приехали переполненные романтическими чувствами и, как ни странно, не утомленные двумя днями автомобильной езды. Зато в Мадриде их ждали треволнения.

Перед въездом в город их задержала очередная бомбардировка, продолжалась она около двадцати минут, да и отбой был дан не сразу по окончании. Но, попав на центральные улицы, все трое не обнаружили там ни малейших признаков паники, что, может быть, не удивило Янова, но Петрова и Белова поразило. Внешнего порядка тоже не было, однако терпеливо стоящие в очередях женщины в черных платьях и талях, почти полное отсутствие молодых мужчин среди снующих по тротуарам прохожих, горделиво марширующие по трое в ряд безоружные милисьяносы под командованием оставшихся верными Республике кадровых солдат и даже неистово несущиеся во все стороны и непрерывно сигналящие автомашины с белой бумажкой на ветровом стекле, подтверждающей их конфискацию,— вся эта картина напоминала организованную суматошность муравейника, только что бесцельно развороченного каким-то проходившим варваром.

Янов поместил своих земляков в высящемся на большой площади фешенебельном отеле «Флорида», с недавних пор принадлежащем анархистскому профсоюзу служащих гостиниц, ресторанов, кафе и прочих увеселительных заведений. Дав отдохнуть, он перед вечером повез показать им последствия нынешней бомбежки.

Они увидели сохранившиеся стены пятиэтажных домов с вылетевшими не только стеклами, но и оконными рамами, посередине же вместо квартир высились лишь груды обломков и мусора, а рядом — два шестиэтажных без наружной стены, но с сохранившимися буржуазными квартирами, в которых были видны то рояль, то окружавшие обеденный стол резные дубовые стулья, то книжный шкаф, то кровать под балдахином, из-под которой страшно свисал вниз, в образовавшуюся пропасть, тяжелый ковер.

На одной из площадей оба бессмысленно долго смотрели на дно внушительной воронки от пятисоткилограммовой, по утверждению Янова, бомбы. В пахнущем глиной и тлением провале лежали искореженные ржавые трубы, кучи кирпичей, булыжника прежней мостовой и смотанные в беспорядочный клубок разной толщины кабели.

Посетили потрясенные болгары и совершенно разрушенный мадридский вокзал, где больше всего их поразила непостижимая сила взрыва, далеко расшвырявшая стальные рельсы со шпалами, к которым они были прикреплены, и не только расшвырявшая, но и скрутившая их в мотки, словно веревки.

На другой день они встали очень рано, к чему, как все болгары, были приучены с детства. За окном едва брезжил пасмурный рассвет. После не слишком-то обильного завтрака Янов повез их к «шефу».

Большое здание Центрального Комитета, к которому подкатила яновская машина, снаружи охранялось взводом гуардиа де асальто, в темно-синей форме с белыми кантами. Янов пояснил, что в переводе на русский это «штурмовая охрана» и что создана она была после свержения монархии в 1931 году в противовес гуардии сивиль, то есть «гражданской охране», бывшей при короле главной опорой режима, недаром почти все гражданские гвардейцы примкнули к мятежу. Что же касается гуардиа де асальто, то, хотя в нее подбирались умеренные элементы, в Мадриде на них сумели оказать влияние коммунисты, так что известная часть их и даже несколько младших офицеров вступили в партию.

Здание украшали большие портреты Сталина и очень красивого, но грустного Хосе Диаса.

Внутри же оно, скорее всего, походило па пчелиный улей. В довершение сходства все этажи его напряженно и грозно гудели. По широким мраморным лестницам, будто взволнованные пчелы и тоже без видимого смысла взапуски бегали милисьяносы, обвешанные перекрещивающимися пулеметными лентами и болтающимися на поясах ручными гранатами. Иногда среди них попадались немолодые рабочие, тащившие на спинах, держа обеими руками за веревочную петлю, тяжеленные деревянные ящики с винтовочными патронами.

На площадке между этажами два худых обтрепанных старика вручали разного возраста и по-разному одетым людям завернутые в промасленную бумагу винтовки с привязанными поверх тесаками в ножнах и болтающимися на шнурках конвертиками, в которых находились пристрелочные паспорта. На самой верхней площадке две молоденькие и очень хорошенькие девушки в «моно» с приколотыми к груди значками КИМа, выдавали пачки кустарно отпечатанных брошюр сосредоточенным париям, судя по всему, только что надевшим темно-коричневое комиссарское обмундирование.

— Знаете, что это раздают? — проходя мимо, спросил Янов.— Вместе со мной на Арагонский фронт прибыл из Парижа немецкий писатель Людвиг Рейн. Не успел он и пяти дней провести в окопах с добровольцами из центурии Тельмана, как его затребовали в Мадрид. Так как он не только писатель, но и кадровый офицер германской императорской армии, то его, говорят, по совету Кольцова засадили за изготовление популярных инструкций по военному делу для испанских добровольцев. Вот эта книжечка и есть одно из последствий педагогической деятельности Ренна в переводе на кастильский...

В глубине темного коридора Янов постучался в закрытую дверь, не дожидаясь ответа, открыл ее и пропустил вперед Петрова и Белова. В обширном кабинете за письменным столом сидел полный человек с круглым лицом.

— Камарада Петров и камарада Белов, а перед вами камарада Луис[Псевдоним Викторио Кодовильи.],— представил Янов вошедших и хозяина кабинета.

— Я тебя где-то уже видел,— очень плохо выговаривая по-русски, обратился Луис к Белову.

— Мне нередко приходилось бывать в доме у Кутафьи,— быстро проговорил Белов.

— Passons[Не стоит говорить об этом (фр.).],— властно перебил Луис, перейдя на французский.— По анкетам ни один из вас испанского не знает,— он посмотрел в бумагу перед собой,— но Белов поймет по-французски, а Петрову пусть Янов переведет.

Хотя его звали не Луи, а Луисом, слова произносил он, как парижанин, и был предельно лаконичен и ясен, будто читал хорошо написанную речь. Из того, что Луис сказал, следовало, что еще до падения Толедо, то есть почти месяц назад, возникла идея развернуть партизанское движение в тылах мятежников и прежде всего в недавно захваченной Эстремадуре. По существу, в руках мятежников только города и лишь днем контролируемые главные шоссе. Надо также принять во внимание, что наступали там почти исключительно терсио, то есть иностранный легион и несколько таборов марокканцев, что должно было сильно задеть национальную гордость эстремадурских крестьян. Беспощадный же террор завоевателей вызывает не страх, а раскаленный народный гнев.