Янов с откровенным сомнением смотрел на Лоти. Тот как бы в ответ на это продолжал:

— Только не вообразите, пожалуйста, что я вселяю в вас пессимизм перед отправкой на опасное задание. Просто мне известно, что вас на него уже не отправят. Все дело в том, что представители французской, итальянской и польской компартий окончательно договорились с правительством о разрешении начать создание боевых единиц из прибывающих иностранных добровольцев на условии, что каждая будет представлять все партийные и профсоюзные организации, входящие в Народный фронт. На этом основании наш военный атташе приказал Хаджи всех товарищей, являющихся в его распоряжение, направлять в город Альбасете, на базу формирования интернациональных соединений. Новость эта до вас, другарь Янов, очевидно, еще не успела дойти.

Петров и Белов опять переглянулись, но на этот раз заметно жизнерадостнее.

— Единственно, кого Хаджи имеет право оставлять у себя, это специалистов подрывного дела. Думаю, вы к ним не принадлежите. Вот вы, судя по возрасту, должно быть, обладаете определенной военной квалификацией? — обратился Лоти к Петрову.

— Этой весной закончил академию имени Фрунзе и аттестован полковником запаса Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

— Ого! А вы?

— В мировую командовал в болгарской армии батареей,— ответил Белов.

— Артиллеристы даже здесь, в Мадриде, на вес золота, а в Альбасете вас будут на части рвать...

Не прошло и двух суток после собеседования с Лоти, как Петров и Белов на попутной машине катили к югу.

Проехав добрую половину Испании, они только к вечеру добрались до Альбасете, где официально начиналась организация интернациональных воинских формирований. Добровольцы со всего белого света имели полное основание претендовать на духовное покровительство уроженца соседней провинции мелкопоместного ламанчского дворянина Дон Кихота.

Превращением добровольцев в бойцов, сведением их в батальоны, а этих последних — в бригады и отправкой их на фронт почти десять месяцев руководил Андре Марти, член Политбюро Французской коммунистической партии и представитель ее в Коминтерне. Один из руководителей восстания французских военных моряков на Черном море, отказавшихся открыть огонь по вступающим в Одессу большевикам. После второй мировой войны был обвинен во фракционной деятельности и, невзирая на прошлые заслуги, исключен из партии. Следует, однако, признать, что уже в Альбасете он несколько подмочил свою репутацию. Назначен туда Марти был не только в силу своего славного прошлого, но и потому, что родился во французской части Каталонии, носил испанскую фамилию и хорошо знал политическое положение за Пиренеями, так как после падения монархии неоднократно ездил туда с поручениями от Коминтерна. Марти был масштабной фигурой, но отличался повышенным самолюбием, обидчивостью и мстительностью. В Альбасете он распоряжался самовластно, окружив себя подобострастными исполнителями, главный из которых, Видалъ, выехав в отпуск, выступил в парижской правой печати с клеветой на интербригады, альбасетскую базу и самого Андре Марти. Вскоре выяснилось, что он — под своей подлинной фамилией Эйман — был сотрудником, французской военной разведки.

К концу лета 1937 года Марти был освобожден от занимаемой должности. Надо отметить, что он проявил себя неумелым организатором в мелочах, не смог сразу создать деловой штаб, неудачно подбирал людей, плохо распределял свое время и ни с кем не советовался. На место Марти был назначен майор Белов, недавний начальник штаба 45-й интердивизии.

Высадив своих пассажиров у входа в небольшой двухэтажный домик, где помещался штаб интернационалистов, скрипящий, чихающий и фыркающий «ситроен» сразу же отбыл в известном только его водителю направлении. Различного возраста и по-разному одетые люди, толпившиеся на улице, в передней и на лестнице, на трех языках поочередно объяснили Белову, что если он прислан из Мадрида, то ему надлежит немедленно записаться на прием к Андре Марти, присланному на днях сюда для руководства.

Когда приезжие не без труда протиснулись на второй этаж особнячка всего из восьми комнат, оказалось, что он битком набит пришедшими еще с утра и ожидающими приема по самым неожиданным поводам: желанно получить на складе пару ботинок, срочная необходимость лечь в госпиталь на операцию... Выяснилось также, что запись на прием не ведется и что определенных часов приема не существовало, так как Андре Марти почти никогда не было на месте.

Немолодой замухрышка, исполнявший роль не то начальника несуществующей канцелярии штаба, не то вестового, очень плохо говоривший и, что было совсем уж странно, еще хуже понимавший по-французски, кое-как объяснил Белову, что «camarade Marty на арене для убивания быков, куда привезли еще один партия волонтэр, а после разговаривания с этот волонтэр наш великий товарищ пойдет на одна машина около станция, насмотреть, готов ли столовая, где будет кормить приезжий, потому как столовый на бывшая казарма guardia civil можно кушать только уже сделанный батальон».

Услышав, однако, что Белов по-немецки несколько скептически высказался о его сообщении, этот, по-видимому, все же рассыльный вдруг пришел в преувеличенный восторг и на чистейшем берлинском диалекте твердо обещал, что если они придут завтра утром без десяти восемь («без десяти восемь, а не в восемь»), то в его возможностях пропустить их вне очереди к «нашему великому товарищу Марти». Он тут же выдал им ордера на двуспальные номера в лучшей гостинице города, талоны на трехразовое питание в ресторане при ней и даже предоставил в их распоряжение исчезнувший было, сильно утомленный дорогой из Мадрида, но все же еще способный передвигаться «ситроен».

Именно тогда, в первую свою альбасетскую ночь, и Белов и Петров получили известное представление о том, что впоследствии с некоторым даже внутренним содроганием, но и с улыбкой именовали «испанским темпераментом». Впрочем, еще по дороге в Мадрид оба убедились, что пресловутый этот темперамент, если под ним подразумевается открытое и бурное проявление чувств, чрезвычайно многолик.

Продемонстрировал им это еще шофер Янова. Где-то за Барселоной они проезжали какой-то приморский городок. Из-за средневековой узости большей части его улиц шоссе, до того вмещавшее три легковые машины, в нем разделялось: по правой стороне города шло движение к столице, по противоположной — от нее. Улочка, по которой они объезжали совсем непроезжий центр, была до того узка, что шины по обе стороны «линкольна» шуршали, цепляясь за сложенные из камней высокие края пешеходных дорожек, где двоим встречным не разминуться. Вскоре машине пришлось вообще остановиться, потому что посередине проезжей части неторопливо семенил ослик, симметрично навьюченный шестью мешками. Шофер нетерпеливо нажал на клаксон. И в то же мгновение где-то слева, должно быть, в порту, устрашающе завыла сирена, предупреждая о приближении вражеской авиации. Услышав одновременно и клаксон сзади и сирену сбоку, осел остановился, вытянул шею, оскалил лошадиные зубы, отставил хвост, чтобы едущие могли убедиться, что он не он, а она, после чего ослица эта взревела так, что почти заглушила но только автомобиль, но и портовую сирену.

Толстая женщина, в черном платке, в черном до земли платье и со стеклянными бусами на шее, сошла с того, что по размерам не имело нрава считаться тротуаром, и ударила свое шумно протестующее против шума однокопытное сухой веткой, которой она ранее обмахивалась как веером. Ослица мгновенно замолкла, и тогда удалось расслышать, что, понижая тон, стихла и сирена. Опустив хвост, ослица с интересом обнюхивала асфальт и, по-видимому, не собиралась тащить дальше наваленные на нее мешки. Толстая женщина вторично стегнула ее по крупу — никакого впечатления. Тогда она обеими руками уперлась в зад ослицы и, придав увесистому своему туловищу почти горизонтальное положение, попыталась столкнуть с места непослушное животное. Однако ослица, сопротивляясь, будто вонзила в асфальт точеные копытца.