Валька Деркачев, новый начальник конной разведки сводного Железнопролетарского полка, по беличьи ловко прыгая с ветки на ветку, поднялся на ель, особняком стоящую у края песчаного, словно обрубленного топором, бугра и замер, прижавшись лбом к теплой смолистой коре и обхватив ствол руками.

Налетел ветер, дерево качнулось, заскрипев, как тележное колесо, в лесу колыбельно зашумели листья и зеленоватые тени закружились вокруг усталой головы. Валька закрыл глаза и уснул. Во сне он не увидел ничего нового, все так же шли пропыленные колонны пехоты, стучали копыта и ветряки на холмах махали крыльями.

— Ну, чего там? Уснул? — закричали снизу. Валька встряхнулся, оседлал ветку поудобней и, достав из поцарапанного футляра половинку артиллерийского бинокля, поднес окуляр к правому глазу. Скорее для очистки совести, все было ясно и без бинокля, за откосом тянулась на версту некошеная луговина с уже пожелтевшей травой, волнами ложащейся под порывами южного ветра, а за нею темнела стена леса, над которой золотой искоркой поблескивал церковный крест. Людей, ни гражданских, ни военных не наблюдалось. Можно было спускаться. Повезло то, что ремешок кобуры зацепился за сучок, Валька замешкался и заметил краем глаза движение в стороне дальнего леса. Он опять приложился к окуляру, и сердце екнуло, приближенная оптикой, между стволов густо валила пехота, а на проселок одна за другой выезжали крытые брезентом фуры, обтекая их, кавалерия, сабель двести, шагом двинулась через луговину. — Ого. — сказал Валька и, обдирая о сучья синее сукно австрийского офицерского мундира, полез вниз.

— Чисто обезьяна, — сказал седоусый, морщинистый Малашенко. — то прыгает, то скачет.

— Надо было ему тебя послать, скакать и прыгать. — сидящий по-турецки рыжий боец, перекусил нитку и на вытянутых руках выставил перед собой полотняную куртку, проверяя ее на просвет. — скакать и прыгать.

— Гы, — Малашенко сплюнул. — я б, товарищ, ускакал куда подальше, и упрыгал куда повыше.

— Понимаю, — ответил рыжий боец. — Печка, Симбирская губерния, все дела.

— Печка, вестимо. — протянул Малашенко, поднимаясь навстречу подходившему, отряхивая на ходу с колен и груди древесную труху, Вальке — Ну, видать чего?

— Видать всего чего только душеньке угодно. Пошли, покажу. — ответил Валька и по-свойски взял его под руку. — Прошу не отказать мне в любезности прогуляться со мной до вон той промоины.

Раздвинув ветки шиповника, стеной стоящего по краю бугра, Малашенко попросил бинокль и долго чертыхался, крутя стертое до голого железа колесико настройки. Наконец приноровился и затих.

— Что скажешь? — нетерпеливо спросил Валька.

— Регулярная часть, — пробормотал Малашенко — полторы-две тысячи штыков, не новобранцы. Артиллерии не видать, может, еще из лесу не выехали. Кавалерии усиленный эскадрон или малость того поболе. Дирекцию держат прямо на нас. Тикать пора. А то на наших клячах далеко не уйдем.

— Днем раньше, днем позже. — сказал кто-то за спиной.

— День как год. — не оборачиваясь бросил Валька. — Уходим.

Цепочка всадников спустилась с холма и растворилась в березовом перелеске.

Почерневшие от времени и вросшие в землю избы деревни Пичугино, где временно располагался штаб полка, встретили разведчиков безмолвием.

— А где все? — удивился рыжий боец, снимая с плеча драгунку. Остальные последовали его примеру.

— Остановиться бы. — сказал Малашенко. — Да вперед послать. Не нравится мне это.

— Поздно…. Поехали.

Усталые лошади, которым передалась нерешительность всадников, еле брели, осторожно опуская копыта в пыль, толстым ковром покрывавшую главную и единственную улицу деревни, и их приходилось постоянно понукать…

Улица шла на подъем, уже показался ржавый крест над шатром бревенчатой церквушки, когда где-то впереди раздались визгливые звуки скрипки.

— Митинг, что ли? — удивился Валька.

Малашенко выматерился. — Самое время.

Между тем подъем кончился, глазам разведчиков открылась площадь перед церковью, с одной стороны которой стояло крытое железом одноэтажное здание школы, построенное незадолго перед войной из белого камня, а с другой — жалось родовое кладбище князей Беломлинских, чей род пресекся добрую сотню лет назад. Деревенские им почти не пользовались, предпочитая свое, исконное, на высоком берегу Млинки. Так что, единственными соседями княжеской фамилии по вечному покою были десять бойцов залетного продотряда, а так же уездный продкомиссар товарищ Герштейн, попавшиеся год назад за околицей Пичугино в засаду, устроенную повстанцами матерого эсера Володьки Повольского-Овода, местного учителя, в аккурат за два дня до того, как пулеметы броневиков Особого Экспедиционного Отряда Северной Коммуны, снятого, ради такого дела, на станции Незванка с эшелона, идущего на Востфронт, не рассеяли на ближних подступах к станции повстанческие толпы.

Валька поднял руку. — Стой.

Похоже было, что все население деревни собралось на площади, мужики и бабы стояли кольцом, внимательно за чем-то наблюдая, но за чем именно, понять было невозможно. Валька хотел было достать бинокль, но устыдился и скомандовал двигаться не торопясь.

Малашенко, неодобрительно качая головой, ехал рядом.

— Я так думаю, цыгане музыку играют — обгоняя его, весело сказал рыжий боец. — Вон что-то красненькое мелькает.

— Назад, Сашка — цыкнул Малашенко — Будет тебе красненькое.

Казалось, что разведчиков никто не замечает, но когда до толпы оставалось шагов двадцать, сквозь нее пробился военный нездешнего, почти ангельского вида, на лацкане его расстегнутого френча была приколота белая роза, и хотя, судя по красноте улыбающегося потного лица, он был изрядно пьян, ноги его, обутые в крепкие английские ботинки с аккуратными обмотками, ступали твердо. Алая пилотка, на манер тех, что Малашенко видел еще на германском фронте, под Ригой, на буйных головах военных авиаторов, была украшена венком из чахлых ромашек. И только направленный в грудь Вальки ствол гочкиса, с заправленной в него и перекинутой через руку лентой, портил вид.

— Здорово, земляк. — радостно крикнул Малашенко. — А не служил ли ты в Фанагорийском полку, году, эдак, в четырнадцатом?

Все так же улыбаясь, солдат помотал головой. Валька, тоскливо наблюдая за капустницей, присевшей на пулеметный ствол, подумал, что Малашенко был прав.

Черные раскосые глаза внимательно ощупали Валькину фигуру, задержавшись на расстегнутой кобуре, от которой сейчас было мало толку. Затем взгляд поднялся выше и уперся в красную звездочку на околыше фуражки. Ствол пулемета медленно опустился. Солдат улыбнулся еще шире и, положив пулемет на плечо, махнул рукой, приглашая, повернулся кругом и пошел в толпу, расступавшуюся перед ним.

Сидевший рядом с Валькой долговязый, жилистый боец в, лопнувшем на спине и подмышками, черном пиджаке, выплюнул, догоревший до губ, окурок и, упершись в луку седла, приподнялся, собираясь спешиться.

— Куда? — удивленно посмотрел на него Валька — Сидеть. — и, толкнув лошадиный бок каблуком, въехал в толпу. Остальные, по двое в ряд, последовали за ним.

На них мельком оборачивались, теснились, уступая дорогу, с тем, что бы тут же вернуться к созерцанию происходящего внутри людского кольца, там, где бешено пиликали скрипки и ухал барабан.

Заметив лисий треух кузнеца Гаврилова, Валька перегнулся через конскую гриву и деликатно постучал кончиком полусогнутого пальца по рыжей маковке. Гаврилов поднял лицо и слегка смущенно, словно застигнутый за чем-то предосудительным, ухмыльнулся.

— Что празднуем? — крикнул Валька.

Гаврилов задумчиво поскреб ногтем обожженную по краям русую бороду и прокричал в ответ — Вроде того, что свадьба у нас тут.

— А чего так неуверенно, дядя?

— Так люди вроде того, что не русские.