Наученный прежним опытом, Португалов оставил в стене два смотровых окошка, застеклив их и постаравшись как можно лучше замаскировать, так чтоб с той стороны они не были заметны. А с этой стороны они были прикрыты репродукциями, вырезанными из журнала Нива за 1912 год. Вася выпилил для картинок рамки из крышки картонного ящика из-под реактивов и повесил на стену.

Наконец опыты возобновились. За стеной было тихо. Несколько раз за день Португалов или Вася отодвигали картинки и заглядывали в окошко, но на запретной половине ничего не менялось. Там было пусто, только ряды кирпичной кладки, освещенные светом, висящей под потолком электрической лампочки. Иногда Португалову казалось, что свет начинает меркнуть, а воздух густеть. Однако каменный пол под ногами был незыблем, а меркнущий свет можно было списать на перепады напряжения.

Так проходил день за днем, но ничего не менялось. И беспокойство иного рода овладело Португаловым. Не совершил ли он ошибки, перенеся лабораторию на новое место? Вдруг дело было именно в этом, а не в производимых им манипуляциях. Он постепенно наращивал мощность установки, но все было безрезультатно.

Между тем жизнь наружи двигалась своим чередом. На электростанции судачили о взятии Утятина белыми. Общее мнение было таково, что очередь за Щигровым. Кто-то собирался к родне в деревню, чтобы пересидеть там возможную мобилизацию и уличные бои, кто-то, как монтер Коля Перецветов, записывался в рабочий батальон. Бойцы батальона ежедневно, после работы ходили на Самохину пустошь, практиковаться в стрельбе из трехлинеек и, под руководством кочегара Фадеева, бывшего унтер-офицера, обучаться хождению строем и штыковому бою. Проезжавший однажды мимо места занятий комполка Трофимов переговорил с Фадеевым, и на следующий день, для постановки военной подготовки на более высокую ступень, из команды выздоравливающих был выписан комроты Иван Самокиш.

Наскучивший долгим бездельем Самокиш не стал ждать оказии, а прибыл своим ходом, стуча костылями. Фадеев, человек невоинственный, несмотря на свою сугубо военную внешность, а был он рыжеус, коренаст и подтянут, и имел к тому же два георгиевских креста, приказал принести для нового командира пенек, чтоб тому было на чем сидеть, и с облегчением передал бразды правления. Самокиш объявил, что преподаст начала действия в рассыпном строю в составе взвода и роты, и ввел такую муштру, что на другой день на занятие явилось гораздо меньше народу. Хладнокровный Самокиш утешил оставшихся, объявив им, что они, как люди подготовленные, будут в случае чего первыми кандидатами на командирские должности, а те байстрюки, которые решили отсидеться, от судьбы своей не уйдут, и все одно будут поставлены под ружье, не красными, так белыми. Но уже не как тактически грамотные, подготовленные бойцы, а в качестве пушечного мяса. Так что будут ими болота мостить да ямы конопатить. Вдохновленные этими, сказанными от сердца, словами, пролетарии прокричали Самокишу троекратное Ура и с удвоенным рвением принялись бороздить Самохину пустошь по всем направлениям.

— Орлы! — сказал, с чувством выполненного долга, бывший унтер-офицер Фадеев и, упав, на правах ветерана, под серый от пыли бузиновый куст, уснул мертвым сном.

Обо всех этих интересных событиях Португалову докладывал Вася, трудно было понять, как ему удается повсюду поспеть и во всем поучаствовать. Впрочем, увлеченному работой профессору было недосуг следить за мальчишкой, это и не требовалось. Вася, на манер Конька-Горбунка, появлялся, как из-под земли, лишь только в нем возникала надобность. Однако на войну Португалов его не пустил. И даже не пожалел времени, лично встретиться с Фадеевым, на предмет того, чтоб Васю ни под каким соусом не брали в рабочий батальон.

— Об чем речь, Мечислав Янович. — добродушно сказал, хорошо знавший профессора, Фадеев. — Куда ему? Пусть сначала молоко на губах обсохнет.

Профессор обласкал кочегара теплым взглядом агатовых глаз. — О, вы его плохо знаете. У этого юноши большое будущее, он везде, как это сказать по-русски, просочится, как ручеек.

— У меня не просочится. — заверил Фадеев и, откозыряв профессору на прощанье, снова повалился под куст, досыпать.

Вернувшись в лабораторию, Португалов обнаружил, что Вася натаскал откуда-то ящиков и уже соорудил из них нечто, отдаленно напоминающее кровать. — Это для тебя, Янович! — гордо сказал он. — Сейчас и для себя сделаю. Будет у нас шинковито!

Португалов задумался. Потом сообразил. — Ты хотел сказать — фешенебельно?

Теперь задумался Вася, но все же признал, что именно что-то такое он и хотел сказать. — Ну, то есть, не век же на полу спать.

Португалов, чувствуя перед помощником определенное неудобство, пересказал ему свою беседу с Фадеевым. Вася отнеся к этому философски. — Не беда, Янович. Как я на твою ученость погляжу, то еще неизвестно кому раньше башку оторвет. Так что ребятам передо мной гордиться нечем.

— Резонно. — согласился профессор и, понаблюдав, как из дощечек и реек постепенно вырастают очертания второй лежанки, принялся отлаживать установку, в которую, накануне, внес кое-какие изменения. Он отдавал себе отчет, что если и на этот раз не сработает, то придется переносить лабораторию обратно, но гнал эти мысли. За работой время летело незаметно, за полуоткрытой дверью уже потемнело, когда Португалов, наконец, посчитал, что для запуска установки все готово. Конечно, это было не совсем то, на что он рассчитывал. Но в создавшихся условиях, и это было не мало.

Вася, покончив с лежанками и набив тюфяки свежим сеном, спал на одном из них. Разбуженный, он мигом вскочил и уставился на Португалова ясными глазами.

— Готово. — сказал Португалов — Запускаемся.

— Ага. — кивнул Вася стриженой головой.

Португалов потянул рубильник, установка загудела.

— Ну. работает. — Вася снова лег и, едва коснувшись головой подушки, уснул.

Португалов последовал его примеру, блаженно вытянувшись на соседней лежанке. Но, несмотря на усталость, заснул не сразу, а еще какое-то время лежал, бездумно глядя в потолок, и вслушиваясь в гудение установки.

Ему снились изумрудные луга Австрии, под альпийским напоенным синевой небом. Португалов услышал стеклянный звон колокольчиков, качающихся на тонких стеблях, и хотел сорвать один, на память, так было положено, а другого случая, он знал это, не представится. Но было страшно остановиться и сойти на обочину, поэтому он все шел по мощенной булыжником дороге, запоминая. Ветер сорвал с головы шляпу, и Австрия кончилась. Португалов помахал рукой, завыла паровозная сирена, горнист поднес к губам медный рожок, но Португалов был уже далеко, он лежал на нарах, глядя в проем открытой двери. Далеко внизу вилась голубая лента реки, стиснутой горными кручами. И раздувшийся, почерневший горнист летел, трубя, за составом, лишь изредка присаживаясь отдохнуть на верхушке телеграфного столба. Все, что произойдет дальше, Португалов знал и, не дожидаясь этого, вышел из вагона на полном ходу, не взяв с собой ни винтовки, ни ранца. Да так и повис между небом и землей, беспомощно раскинув руки и ноги. Солдаты в проносящихся мимо вагонах стали смеяться над ним. От этого смеха он проснулся и, опустив ноги на пол, ощутил босыми пятками его вибрацию.

— Сработало. — Португалов, бросив взгляд на кирпичную перегородку, убедился в том, что с ней пока ничего не происходит.

Но вновь раздавшийся смех заставил его сжаться от ужаса и тут он окончательно проснулся. Смеялся Вася, сидя по-турецки, он держал на коленях толстую книгу с готическим шрифтом на обложке. — Приключения барона Мюнхгаузена — прочел Португалов.

Все книги, а их у него было немало, он, уезжая перед войной на родину, сдал на хранение конторщику Певцову, которого год назад уложило шальной пулей на Рыночной площади во время налета на Щигров банды Никиты Козырева. А сундуки с книгами так и остались стоять в кладовке у вдовы конторщика, так что, оставалось только попросить в фабкоме телегу и перевезти книги к себе. Узнав, о чем идет речь, просвещенные фабкомовцы не только выделили телегу с возницей, но и откомандировали в распоряжение профессора двух грузчиков, которые и сделали все в лучшем виде. Португалов же, не прошло и недели, отплатил фабкомовским черной неблагодарностью, указав на дверь депутации юных коммунаров, которые пришли за книгами для библиотеки, которую собирались открыть в молодежном клубе, переделанном из просторного амбара купца второй гильдии Симеона Тинькова, расстрелянного за спекуляцию на заре советской власти. Напрасно молодые коммунары предъявляли ордер, подписанный самим председателем фабкома Фролом Пронским, профессор был непреклонен и книг не давал. Возможно, молодые коммунары скрутили бы его, в конце концов, и добились своего, ребята они были все боевые и ушлые. Но тут в спор вмешался Вася Залепухин. Размахивая топором, он закричал, что зарубит первого, кто дотронется до профессора. Связываться с сиротой коммунары посчитали ниже своего достоинства и, недолго подискутировав о том, пристрелить ли профессора вместе с его полоумным подмастерьем сразу, или же сдать их, для начала, в ЧК, остановились на втором варианте. После чего пошли жаловаться в фабком. Фрол Пронский от их рассказа впал в неистовство, обозвал сопляками, которые с одним старым хрычом сладить не могут, и возложил восстановление поруганной справедливости на бывшего унтер-офицера Фадеева. Фадеев зевнул, надел фуражку, отшил молодых коммунаров, набивавшихся в помощники, и пошел на дело один.