Перевела Фаина Гуревич

Это случилось в сентябре 1989 года в четверг, сразу после полудня — в отцовском саду Милтона Лиcона окликнула женщина. Он удивился. Если бы она воровала яблоки, то, заслышав его шаги, легко могла спрятаться за склоном холма. Вместо этого женщина с приветливой улыбкой двинулась ему навстречу — худая, с черными прямыми волосами, казавшимися слишком молодыми для ее изнуренного лица. Милтон никогда ее раньше не видел.

Потом уже он вспомнил, что на незнакомке был не очень чистый плащ — в тени он казался темно–синим, почти черным. На шее болталось что‑то вроде косынки. В руках она ничего не держала. Хотя, если она воровала яблоки, то могла спрятать их за высокими кустами ежевики — всего в нескольких ярдах от того места, где стояла.

Женщина подошла к Милтону и улыбнулась глазами и потрескавшимся ртом. Он спросил, что ей здесь надо; он спросил, что она делает в саду, но женщина не отвечала. Вопреки кроткому выражению ее лица, Милтон вдруг подумал, что она сумасшедшая, и сейчас бросится на него с кулаками. Вместо этого женщина улыбнулась еще шире и раскинула руки, словно собираясь его обнять. Милтон не сдвинулся с места, тогда она подошла совсем близко. Запястья у нее были худые, а пальцы хрупкие, как веточки. Она поцеловала его, повернулась и ушла.

Потом Милтон вспоминал очень тонкие икры ног под кромкой ее плаща, узкие плечи и роскошные черные волосы, которые сейчас казались еще более неуместными. Когда она целовала его, губы не были влажными, как у матери. Они были сухими и твердыми, а прикосновение таким легким, что он почти ничего не почувствовал.

— Ну как? — спросил мистер Лисон тем же вечером, когда все сидели на кухне.

Милтон покачал головой. Первыми в верхнем саду созревали коксы. Никто и не ждал их так рано, но иногда после солнечного лета урожай мог застать врасплох. Из‑за странной незнакомки Милтон забыл потрясти ветки, чтобы проверить, легко ли падают яблоки. Но сейчас он вспомнил, что под деревьями их валялось совсем немного и решил, что можно спокойно сказать, будто урожай следует пока оставить на деревьях. Он постыдился говорить, что видел в саду женщину; если бы она не подходила к нему так близко, если бы не касалась его губ своими, было бы совсем другое дело.

Милтону еще не исполнилось шестнадцати. Он был коренастый, как отец и двое братьев — один намного старше Милтона, другой — совсем ребенок. Вся доставшаяся семье красота воплотилась в двух девочках, чему миссис Лисон была в глубине души очень рада, поскольку считала, что иначе ни одна из них не вышла бы так удачно замуж.

— С дороги они выглядят вполне спелыми, — сказал мистер Лисон, размазывая масло по ломтю хлеба. У мистера Лисона были маленькие глазки и квадратное, очень волевое лицо. Редкие седые волосы освободили от своего присутствия свод его головы, зато густыми кустами разрослись вокруг ушей и на затылке.

— Они почти поспели, — согласился Милтон.

Потолок на кухне у Лисонов был низким, пол — плиточным, а стены — бледно–голубыми: несуразное квадратное помещение, а иллюзию пространства в нем создавали снятые двери двух встроенных шкафов, расположенных с обеих сторон ниши, которую вот уже почти пятьдесят лет занимала старая закопченная плита. Раковина, сушилка и третий шкаф, для посуды, размещались у противоположной стены под узким окном. В середине, повторяя пропорции кухни, возвышался дубовый стол. На угловой полке около плиты стоял телевизор. Рядом с дверью во двор в самом прохладном месте, куда не доходил жар плиты, поставили деревянную скамейку с разбросанными по ней подушками и кресло с высокой спинкой, чтобы смотреть оттуда телевизор. Пять некрашеных стульев были расставлены вокруг стола, четыре из них занимала сейчас семья Лисонов.

Несколько поколений успело посидеть на этой кухне начиная с 1809 года, когда один из Лисонов женился на девушке из семьи, в которой не было сыновей. Четырехугольный деревянный дом с террасой, не прибавлявшей ему красоты, перестроили в 1931–ом, когда обнаружилось, что стены совсем обветшали. Таланты уважаемых местных строителей посчитали тогда достаточными для перестройки, и архитектора не нанимали. Сейчас, почти шестьдесят лет спустя, отгороженный разросшимся одичавшим садом от дороги, по которой почти никто, кроме Лисонов, не ездил, дом стоял такой же белый и деревянный, и ни один вьюнок не портил своим легкомыслием его строгого прагматизма. Сзади, вокруг залитого бетоном двора громоздились хозяйственные постройки с красными черепичными крышами и блочными стенами; поля и фруктовые сады располагались с обеих сторон дороги. На три четверти мили в каждую сторону тянулась территория Лисонов — крохотный осколок графства Армаг. Двор содержался в порядке, земля обрабатывалась, Лисоны представляли собой образцовую работящую протестантскую семью.

— Бери еще, Милтон.

Мать протягивала ему салат и кусок холодной свинины. На ужин она разогрела остатки от обеда, картофельное пюре с маслом и зеленым луком покрылось теперь хрустящей коричневой корочкой. Мать положила ему рядом со свининой полную ложку пюре и поставила тарелку на стол.

— Спасибо, — сказал Милтон: вежливость за столом считалась у них обязательной. Он смотрел, как мать кладет нарезанный бекон в тарелку Стюарту; другие дети в доме уже не жили. Сестра Милтона Эдди год назад вышла замуж за протестантского священника Герберта Катчена; другая сестра жила в Лейстере, тоже замужем. Старший брат служил помощником мясника в Белфасте.

— Доедай. — Миссис Лисон соскребла остатки свинины и положила мужу в тарелку. Это была маленькая женщина хрупкого сложения с вьющимися волосами, которые кое–где сохранили рыже–каштановый цвет ее девичества. Красота ее дочерей была когда‑то ее красотой и еще не до конца исчезла.

Выдержав паузу, чтобы все остальные успели наполнить тарелки — это тоже было традицией семьи, — Милтон вернулся к еде. Он любил только что пожаренную свинину. Можно было разогреть ее на плите или в кастрюле, но это уже будет не то. Он любил корочки — гренки, перченую корку молочного пудинга, жареную свинину. Мать никогда об этом не забывала. Иногда Милтон думал, что мать знает о нем абсолютно все, и ему нравилось ощущать вокруг себя постоянную заботу. Он чувствовал приливы нежности, когда смотрел, как она сидит вечерами на кухне — зимой у плиты, летом у открытого окна — и ловкими движениями штопает одежду. Она никогда не читала газет и лишь изредка поднимала глаза к телевизору. Отец прочитывал газету от корки до корки и ни разу не пропустил новостей. Когда Милтон был маленьким, он боялся отца, и только когда они стали работать вместе в поле и в саду, узнал его получше. «Он боится», — часто повторяла миссис Лисон, когда Милтон был ребенком, — «Не забывай, пожалуйста».

Милтон был надеждой семьи, особенно теперь, когда Гарфилд переехал в Белфаст. Три года назад в ответ на прямой вопрос отца Гарфилд заявил, что продаст ферму и сады, если они достанутся ему в наследство. Гарфилд был убежденный урбанист; с раннего детства он рвался в Белфаст, там сейчас и оставался. Стюарт был имбецилом.

— Послезавтра займемся верхним садом, — сказал отец. — Я договорюсь с Глэдди насчет ящиков.

Ночью Милтону снилась Эсме Данши: будто она пришла к нему в верхний сад. Очень медленно он снимал с нее темный плащ, потом зеленое платье. Она стояла под яблоней почти совсем раздетая, и кожа у нее была белой, как мука. Однажды они с Билли Кэрью подсмотрели, как его сестры и Эсме Данши купаются в ручье за садом. Во сне Эсме Данши поворачивалась и уходила, но, к великому разочарованию Милтона, опять одетая.