— Не все женщины совершают ошибки, подобные моим, соединив свою жизнь с вашей, — и с глубоким вздохом: — и не все мужья похожи на вас.

— Жены — лживые, ревнивые, капризные, жеманницы либо святоши… Мужья — коварные, неверные, злодеи либо деспоты… Вот вкратце основные качества человеческих индивидов, сударыня. Не надейтесь встретить исключение.

— Однако все вступают в брак.

— Да, глупцы или легковеры. Как сказал один философ, вступить в брак можно только при одном условии: когда ты либо не знаешь, что делаешь, либо не знаешь, что делать.

— Так пусть гибнет мир?

— Как ему будет угодно: истребить растение, приносящее лишь ядовитые плоды, никогда не поздно.

— Эжени вряд ли будет вам признательна за столь суровую заботу о ней.

— А вы считаете, что она находит этот брак привлекательным?

— Ваши желания для нее закон, так сказала она мне. — Прекрасно! Так вот, сударыня, я приказываю вам отныне выбросить из головы мысль о ее замужестве.

И господин де Франваль вышел, еще раз напомнив жене о своем строжайшем запрете возобновлять какие-либо переговоры о замужестве дочери.

Госпожа де Франваль не преминула сообщить матери о своей беседе с мужем, и госпожа де Фарней, более осведомленная и более тонко разбирающаяся в людских страстях, нежели ее очаровательная и печальная дочь, тут же заподозрила в этом отказе нечто противоестественное.

Эжени чрезвычайно редко виделась с бабушкой. Встречи их продолжались не более часу, всегда в присутствии Франваля. Госпожа де Фарней, желая уяснить для себя обстоятельства дела, вынуждена была, таким образом, специально просить зятя отпустить к ней внучку на целый день, под предлогом избавления последней от терзавшей ее мигрени. Франваль насмешливо ответил, что более всего на свете Эжени боится различных капель и микстур. Однако он согласен ненадолго привезти дочь к бабушке, но в тот же день она должна была вернуться домой, чтобы получить урок физики, изучаемой Эжени с необычайным прилежанием.

Отец с дочерью приехали к госпоже де Фарней, и та не сочла нужным скрыть от зятя своего удивления отказом выдать Эжени замуж.

— Надеюсь, я могу рассчитывать, что вы позволите вашей дочери откровенно рассказать мне о тех недостатках, кои, по вашему мнению, препятствуют ее бракосочетанию?

— Сударыня, мнимы ли эти недостатки или истинны, — ответил Франваль, изумленный решительностью тещи, — в любом случае бракосочетание дочери будет мне стоить весьма дорого, а я еще слишком молод, чтобы пойти на такие жертвы. Когда ей исполнится двадцать пять лет, она будет вольна в своих поступках. До той поры она может на меня не рассчитывать.

— А вы, Эжени, во всем ли вы согласны с отцом вашим? — спросила госпожа де Фарней.

— Почти во всем, сударыня, — с твердостью ответила мадемуазель де Франваль. — Господин мой позволяет мне выйти замуж в двадцать пять лет, я же заявляю и вам, и ему, что никогда не воспользуюсь подобным позволением… которое, при моем образе мыслей, способствовало бы лишь несчастью судьбы моей.

— Подобный образ мыслей не пристал вашему нежному возрасту, мадемуазель, — сказала госпожа де Фарней. — Во всем этом я усматриваю некое странное воздействие, и мне должно в этом разобраться.

— Желаю вам успеха, сударыня, — усмехнулся Франваль, уводя дочь. — Призовите на помощь ваших попов, чтобы разгадать эту загадку, а когда ваши совместные усилия откроют вам истину, вы, надеюсь, сообщите мне, был ли я прав или же ошибался, противясь замужеству Эжени.

Язвительное замечание о духовных наставниках тещи Франваля было направлено против одного почтенного священника, коего пора представить читателю, ибо скоро тому предстоит принять живейшее участие в событиях.

Речь шла о духовнике госпожи де Фарней и ее дочери, человеке столь добродетельном, что мало кого во Франции можно было бы сравнить с ним. Чистосердечный, щедрою рукой раздающий милостыню, преисполненный кротости и целомудрия, господин де Клервиль, не обладая ни одним из пороков, присущих его сословию, напротив, являл собою воплощение всех его достоинств. Радетель сирому, друг состоятельному, утешитель страждущему, благородный человек этот соединил в себе все достоинства, вызывающие у людей чувствительных восхищение и уважение.

Клервиль, выслушав рассказ госпожи де Фарней, здраво рассудил, что прежде чем принять чью-либо сторону, необходимо разобраться в причинах, по которым господин де Франваль противится замужеству дочери. И хотя госпожа де Фарней была уверена в существовании тайной любовной интриги, осмотрительный духовник отбросил эти подозрения как слишком оскорбительные для госпожи де Франваль и ее мужа и с негодованием удалился.

— Таковое преступление весьма прискорбно, сударыня, — говорил сей достойный человек. — Слишком ничтожны основания предполагать, что разумный индивид стал бы добровольно устранять преграды стыдливости и добродетели, и лишь с наивеличайшим отвращением могу я заставить себя обвинить кого-либо в подобном.

Оставим же не имеющие подтверждений подозрения в порочности. Зачастую они выдуманы нашим самолюбием и почти всегда являются плодом сомнений, тайно копошащихся в душе нашей. Мы спешим примириться со злом, лишь бы иметь право считать себя лучше, чем мы есть.

Не стоит ли, сударыня, как следует поразмыслив, смириться с тем, что тайный недостаток не станет никому известен, нежели с непростительной поспешностью начать воображать невообразимое и без достаточных на то оснований запятнать в наших глазах людей, не совершивших иных ошибок, кроме тех, что приписывает им наша гордыня? Не выиграем ли мы все при подобном подходе к делу? Разве предупреждение преступления не является во сто крат более важным, нежели стремление покарать преступника? Не говоря уж о том, что тем самым мы заставим преступника свернуть с его мрачной стези. Ибо, оставляя его блуждающим во мраке, разве мы не успокаиваем себя тем, что не видим его?

Скандал неизбежно вызовет огласку, начавшиеся разговоры пробудят нечестивые страсти тех, кто сам склонен к подобного рода проступкам. Ослепление, неотрывно сопровождающее преступление, манит преступника надеждой, что он будет более удачлив, нежели его разоблаченный предшественник. Случившееся послужит ему не уроком, но лишь дельным советом, и он предастся невиданным порокам, на что, по всей вероятности, никогда бы не отважился, не будь пагубного примера, ошибочно воспринятого за образец. Ибо понесенное наказание скорее тешит тщеславие, нежели изнуряет своею суровостью.

Таким образом, на первом совете было решено лишь доподлинно установить причины противления Франваля замужеству дочери и причины, побуждавшие Эжени разделять его образ мыслей. Было решено ничего не предпринимать, пока не ясна будет подоплека дела.

— Известно ли вам, Эжени, — обратился как-то вечером Франваль к дочери, — что нас хотят разлучить? Как вы считаете, дитя мое, удастся ли им сделать это?.. Смогут ли они расторгнуть сладостные наши узы?

— Никогда… никогда! Не бойся, о нежнейший друг мой, не бойся! Эти узы, столь тебя услаждающие, дороги мне так же, как и тебе. Ведь ты откровенно, ничего не скрывая, разъяснил мне, сколь оскорбительны они для наших нравов. Но, не боясь нарушить обычаи, кои, как известно, зависят от общества и посему не могут считаться священными, я сама пожелала этих уз. С чистым сердцем соткала я их, и не страшись, что я сама их разорву.

— Увы! Кто знает?.. Коленс моложе меня… У него есть все, чтобы понравиться тебе. Развей заблуждение, застилающее взор твой, Эжени. Возраст и рассудок скоро возьмут свое, укоры твои болью отзовутся в моем сердце, и я никогда не прощу себе, что сделал тебя несчастной!

— Нет, — твердо ответила Эжени, — нет, я люблю и буду любить только тебя. Я буду самой несчастной из женщин, если мне придется выбрать себе супруга… Как могу я, — страстно продолжала она, — соединить судьбу свою с человеком, не имеющим, как ты, двойного повода для любви ко мне, как смогу я постигнуть чувства его, его желания… И что, кроме презрения, ждет меня после того, как он забудет меня? Участь ханжи, святоши или девки? О нет, нет! Я навсегда останусь твоей возлюбленной, друг мой. Это желание во сто крат сильнее стремления играть в обществе ту или иную низкую роль…