Прислушиваясь единственно к голосу тщеславия и интереса своего, Селькур никак не мог сделать выбор. Обладать такой женщиной, как госпожа де Нельмур, было в Париже весьма лестно. Завлечь ее повторно в сети Гименея стало бы редкостной удачей, о которой никто даже не осмеливался помышлять. Но сердце не всегда слушает то, что нашептывает ему самолюбие: ведь последнее поет со слов гордыни и забывает посоветоваться с любовью.

Таковы были размышления господина де Селькура. Хотя он и испытывал несомненную склонность к госпоже де Нельмур, однако, исследуя это чувство, он находил в нем более честолюбия, нежели нежности, и гораздо менее любви, нежели притязаний.

Начиная же раздумывать о своем чувстве к прекрасной Дольсе, он обнаруживал лишь нежность, без прочих тщеславных соображений. Словом, он желал бы прослыть любовником Нельмур, но супругой своей видел только Дольсе.

Однако не раз обманутый женской внешностью и, к несчастью, совершенно уверенный, что даже овладев женщиной, все равно не узнаешь ее до конца, он более не доверял ни глазам своим, ни сердцу и повиновался лишь холодному расчету. Поэтому он пожелал испытать обеих женщин, решив, как мы уже сказали, отдать предпочтение той, в которой будет невозможно усомниться.

Следуя своему плану, Селькур обратился прежде к Дольсе. Он часто виделся с ней в доме одной женщины, где та обедала три раза в неделю. Юная вдова слушала его сначала с удивлением, а затем с любопытством. Помимо богатств, кои для баронессы Дольсе были поистине пустым звуком, Селькур обладал необычайно приятной внешностью, умом, обаянием, изысканными и приятными манерами, так что казалось просто невероятным, чтобы какая-либо женщина смогла устоять перед ним.

— Поистине, — говорила госпожа Дольсе возлюбленному своему, — я, наверное, сошла с ума, и рассудок мой совершенно помрачился, коль возомнила, что самый удивительный мужчина в Париже остановил на мне взор свой. За краткий миг сей, когда я позволила себе возгордится, мне скоро придется расплатиться с лихвой. Если предчувствие меня не обмануло, скажите мне об этом сразу, ибо недостойно вводить в заблуждение женщину, которая с вами совершенно откровенна.

— Обмануть вас, прекрасная Дольсе!.. Как могли вы так подумать? Как низко надо пасть, чтобы решиться на это! Разве может лицемерие найти прибежище под сенью чистоты вашей?.. Разве преступление может зародиться у ног добродетели? Ах, Дольсе! Поверьте чувствам, в коих поклялся я вам: лишенный покоя чарующими взорами вашими, именно в них черпаю я вдохновение мое. Чем еще могу я поклясться, кроме жизни моей?

— Подобные слова вы говорите всем женщинам. Неужели вы считаете, что мне незнаком язык обольщения? Подлинное чувство и искусство обольщения — совершенно разные вещи, к чему тратиться на первое, если вполне преуспеваешь во втором?

— Нет, Дольсе, нет! Вы не созданы для обмана, вас невозможно обучить ему. Расчетливый любовник, возводящий в систему искусство соблазна, не осмелится припасть к стопам вашим. Чарующий взгляд ваш расстроит его хитроумные замыслы, сделает его вашим рабом, и божество, коим он пренебрегал, скоро приобретет в лице его одного из самых ревностных своих почитателей.

Лестные слова, изящная внешность, стремление понравиться ей основательно подкрепляли речи герцога, и чувствительная душа юной Дольсе скоро безраздельно принадлежала Селькуру.

Как только светский волокита узнал об этом, он мгновенно устремился на штурм графини де Нельмур.

Сия искушенная и горделивая женщина требовала забот иного рода. Селькур, в чьи намерения, впрочем, входило испытание обеих избранниц, не чувствовал к ней сердечной склонности и пребывал в некотором затруднении, подыскивая слова любви. Ибо речи, продиктованные нам исключительно разумом, не обладают тем же пылом страсти, как слова, подсказанные сердцем.

Но сколь бы различны ни были чувства Селькура к этим женщинам, первой задуманному испытанию он решил подвергнуть ту, кто всего более тому сопротивлялась. Разве стала бы графиня де Нельмур противиться испытанию? Отнюдь! К тому же она была очаровательна и вполне могла утешить его в случае неудачи с соперницей. Имей графиня побольше рассудительности, она бы мгновенно стала обожаемой и единственной избранницей Селькура.

— Что вы намереваетесь делать дальше, сударыня? — спросил однажды вечером Селькур графиню. — Похоже, вы собираетесь стать затворницей. Раньше не было ни одной прогулки, ни одного спектакля, которые бы вы не украсили своим присутствием. Вас так хотят видеть в обществе, ведь стоит вам его покинуть, как вокруг становится пустынно… И почему вдруг такое странное стремление к уединению? Вы решили примкнуть к сообществу мизантропов?

— Сообщество мизантропов! Мне нравится это название. Однако с кем же я, по-вашему, состою в сообществе сем?

— Сие мне неведомо, зато я хорошо знаю того, кто хотел бы отговорить вас от общения с подобного рода людьми.

— Прошу вас, не делайте этого, иначе вы рискуете навлечь на себя мой гнев…

— Неужели?

— Уж не считаете ли вы меня легкомысленной?

— Разве этим свойством может быть наделена самая изысканная женщина во Вселенной? Впрочем, если вы будете настаивать, что это именно так, то я готов согласиться…

— Поистине вы самый опасный человек из всех, кого я только знаю, — молвила графиня, бросая на Селькура взор, исполненный самого утонченного кокетства. — Сотни раз я обещала себе никогда более не встречаться с вами, но…

— Мы опять встретились! Ужели сердце нарушило запреты разума?

— Вовсе нет, просто мое благоразумие пребывает в вечном борении с моим непостоянством, и второе чаще всего одерживает верх над первым. Впрочем, думайте что хотите, но, главное, не делайте выводов в свою пользу.

— Последние слова ваши свидетельствуют о том, что вы, несомненно, лестно подумали обо мне. Значит, я могу гордиться тем, что пробудил интерес ваш к своей особе?

— Неужели вы тщеславны, как все мужчины? О, они вечно пребывают в уверенности, что одно лишь слово, один лишь взгляд — и любая женщина тут же отдаст им сердце свое. Они просто не понимают, как это их может постичь неудача. Любой, самый пустяковый знак внимания со стороны женщины уже кажется им залогом любви, и тщеславие их, всегда готовое воспользоваться нашими слабостями, повсюду трубит о своих победах.

— Я далек от подобных мыслей.

— Но именно вы ошибаетесь…

— А раз я не хочу страдать от небрежения вашего…

— И вы считаете, что я никогда не прощу вам подобных заблуждений?

— Кто знает, сколь велик гнев ваш?.. Конечно, я бы рискнул проверить, если бы был уверен в прощении.

— Вы просто умираете от желания признаться мне в любви.

— Я?.. Вовсе нет. Лишь неопытный школяр мог бы отважиться на такое… Как только я вижу вас, гигантские волны волшебного сего чувства захлестывают меня с головой, я тону в них, и посему уста мои немы… самое страстное желание мое — это спастись от них… И если однажды мне все-таки придется во всем признаться, то вряд ли я найду достойные для сего случая выражения. Никто бы не смог описать чувства, внушенные мне вами, и я сгораю в пламени страсти сей, не имея возможности передать ее словами…

— Ну вот! Разве это не признание?

— Вы именно так хотите понять слова мои? Что ж, значит, вы сбережете труд мой.

— Действительно, сударь, вы самый несносный человек из всех, кого я когда-либо знала.

— Вот и отлично! Но посмотрите, что значит признательность великодушного сердца… Я пытаюсь вам понравиться, вы же предвосхищаете намерения мои.

— Мне понравиться? Но вам уже неоднократно удавалось это сделать. Не проще ли прямо сказать женщине, что ее любят или не любят, а не изъясняться с ней невразумительным языком, на каком говорите со мною вы?

— Попытайтесь представить, что именно таково намерение мое. Как только вы отыщете разгадку, я перестану разыгрывать вас.

— Так, значит, это я должна вам сказать, любите вы меня или нет?

— По крайней мере дайте мне понять, что не сочтете себя оскорбленной, если я осмелюсь сделать вам подобное признание.