Тотчас же для Лауренции стали готовить темницу. Камилле хотелось бы, чтобы она была ужасна, но Карло возражал:

— Нет, — говорил он, — будем действовать хитростью и пойдем в открытую лишь тогда, когда в том будет необходимость. Я хочу, чтобы в узилище ничто не напоминало Лауренции о тягостном положении ее; пусть у нее будет все, чего только они ни пожелает.

В тот же вечер все было готово, и Строцци, сгорая от нетерпения утвердить власть свою, вышел к невестке и заявил, что получил приказ Антонио умертвить ее в ванной.

— В ванной? О Боже! Неужели это он приговорил меня к таким мучениям?

— Такая смерть наименее мучительна.

— Ах, впрочем, какая разница! Мне все равно, я больше ничего не боюсь, никакие несчастья и муки мне не страшны. Я потеряла сердце Антонио, и эта тяжелая утрата все равно сведет меня в могилу, а посему теперь мне нечего терять… Для меня жизнь утратила смысл свой, и я готова расстаться с ней… Но вам прекрасно известно, что вины на мне нет! Так почему вы хотите погубить меня… оболгать? Зачем вы уговорили Камиллу оклеветать меня?

— С той поры, как вам известны желания мои, коим вы оказали столь суровое сопротивление, разве могли вы хоть на миг забыть, что моя месть следует за вами по пятам?

— Значит, вы солгали, уверив меня, что сцена была задумана лишь затем, чтобы, расставив ловушки добродетели моей, дать мне с честью выйти из испытания и побудить Антонио гордиться его супругой.

— Что бы вы ни говорили, вам придется подчиниться участи вашей.

— Значит, теперь я ваша пленница, и вы один принесете меня в жертву… Ах, а я ожидала от вас помощи, столь необходимой в нежном моем возрасте, жаждала наставлений, дабы следовать по пути мудрости, ждала, что вы станете мне заботливым отцом… Вы же сталкиваете меня в пропасть…

Жестокий, вы знаете, что у меня нет родных, которые смогли бы защитить меня от притязаний ваших, и потому решили столь безжалостно прервать дни мои… Увы! — продолжала она, заливаясь слезами. — Я так мало прожила… однако достаточно для того, чтобы узнать людей и возненавидеть мерзости их…

О отец мой, отец! Сжальтесь, покиньте царство мертвых… пусть молитвы мои оживят прах ваш! Придите и заступитесь за дочь вашу… отведите ее от края могилы, куда низкие злодеи, окружив ее со всех сторон, пытаются столкнуть ее в расцвете юных лет… Вы говорили, что воспитывали ее, дабы возвести на один из самых прекрасных престолов в Италии. Сегодня же она может сказать, что вы породили ее для того, чтобы отдать в руки палачей.

— Есть средство, кое может спасти вам жизнь.

— Средство? Но какое?

— Разве вы меня не понимаете, Лауренция?

— Ах! Слишком хорошо понимаю, сеньор… Но не надейтесь, что в плачевном состоянии своем я прибегну к нему! Нет, не ждите, Строцци: я умру чистой и невинной… достойной вас, дорогой мой Антонио. Мысли о вас служат мне утешением, и я лучше тысячу раз умру, чем такой ценой оплачу жизнь свою, дабы потом удостоиться лишь презрения вашего.

— Ах, так! Что ж, Лауренция, тогда следуйте за мной.

— Неужели мне будет отказано в милости сказать последнее «прости» супругу своему? Почему он сам не сообщил мне об уготованной мне смерти? О, как отрадно умереть от руки его!

— Он уже далеко отсюда.

— Уехал… не повидав меня… не выслушав… не позволив припасть к стопам его! Уехал, считая меня виновной! О Карло, Карло! Какую страшную муку сумела изобрести подлость ваша… Разите же, разите без страха! Антонио презирает меня… Мне нечего более желать, кроме смерти, я жду ее, стремлюсь к ней… Саваном осушат слезы мои, могила утолит мою печаль… Сеньор, — продолжала несчастная женщина, — будет ли мне дозволено умереть, имея перед глазами портрет Антонио? Портрет сей написан Рафаэлем в счастливое для меня время, он необычайно тонко отобразил прекрасные черты дорогого мужа моего, коего я по-прежнему боготворю… Могу ли я остановить на нем последний взор свой и умереть, обожая Антонио?

— Вы не лишитесь ни портрета, ни жизни, Лауренция; приказывая вам следовать за мной, я не сказал, что веду вас на казнь.

— Но, сеньор, я предпочитаю смерть нечестию. Разве вы не поняли, что я лучше умру, нежели соглашусь на недостойный поступок, которого вы от меня требуете?

— Входите, Камилла, — спокойно произнес Карло, — входите и сами проводите госпожу в ее покои: даже когда я спасаю ей жизнь, она никак не может поверить мне.

Лауренция последовала за Камиллой и не без удивления стала оглядывать свое новое жилище.

— Чего он хочет от меня? — испуганно восклицала она. — Зачем запирать меня здесь? Одно из двух: или я невиновна, и тогда выпустите меня отсюда, или же я — преступное чудовище, достойное немедленной смерти.

— Пусть снисходительность эта не удивляет вас не печалит, сударыня, — отвечала дуэнья, — ибо в ней вижу я счастливое предзнаменование для вас: Карло, став господином судьбы вашей, Карло, коего Антонио умолял предать вас смерти, придумал заключить вас сюда, чтобы иметь время смягчить супруга вашего, доказать вашу невиновность, а затем соединить вас с ним.

— Нет, замыслы Карло вовсе не таковы… Да и как я могу верить той, кто говорит мне об этом… кто за доброту отплатил мне ложью и клеветой? О, лицемерное создание! Ты причина всех бед моих… Какие только мерзости не вылетали из уст твоих! Как могла ты столь подло поступить со мной?

— Сударыня, я была введена в заблуждение. Случившееся — загадка, кою разрешит лишь время. Сейчас же вас должно занимать будущее. Подумайте, у вас еще все впереди, все зависит от вас. Вспомните: вы любите Антонио, сможете снова увидеть его… О, Лауренция, Лауренция! Пока я не могу сказать вам большего. Прощайте.

В необычном волнении Лауренция провела восемь дней, не имея известий ни о Камилле, ни о свекре. Ей прислуживал старик, заботившийся, чтобы она ни в чем не нуждалась, но из него нельзя было вытянуть ни слова.

Состояние ее в это время было ужасно: кошмары, смятение, отчаяние, страх, что уже никогда не докажет невиновность свою; растерянность от того, что не смогла, когда была возможность, убедить Антонио в правоте своей; неуверенность в том, что, следуя природной деликатности, поступила правильно, не выдав отца супруга своего, дабы нечестивец, решивший принести ее в жертву страстям своим, терзался муками совести… Эти чувства обуревали ее поочередно, и хаос, в коем пребывали ее мысли, давал мрачную пищу воображению. Несчастная утопала в слезах; с горькой радостью текли они на изящный портрет излишне доверчивого и слишком скорого на решения, но по-прежнему обожаемого супруга.

Так как ей ни в чем не было отказа, то в минуты спокойствия она призывала на помощь таланты свои, чтобы скоротать одиночество. Она собственноручно сделала копию знаменитого портрета и кровью записала внизу стихи своего любимого поэта Петрарки, которые тот посвятил Лауре[27].

Появившаяся на девятый день Камилла нашла госпожу свою в подавленном состоянии. Со всей ловкостью, на какую только она была способна, служанка дала ей понять, что единственным средством избавления от оков и возвращения к мужу было уступить желаниям Карло.

— Пусть намерения его не пугают вас, сударыня, — пела эта сирена, — кровосмесительство не преступление, а всего лишь условность, тем более что вы с Карло не являетесь прямыми родственниками. Ах, послушайтесь меня и не раздумывайте долее! Вы знаете Карло, знаете, что Антонио оставил его полновластно распоряжаться жизнью вашей, а я не поручусь вам за терпение его, если вы продолжите раздражать его отказом. Месть же его будет ужасна.