И власть вот уже некоторое время не производит ничего, кроме напоминающих ее знаков. Одновременно вступает в игру другая фигура власти: коллективное требование знаков власти – священный союз, образующийся вокруг исчезновения власти. Все более или менее участвуют в нем, объединенные страхом коллапса политики. И в конце концов игра во власть сводится всего лишь к критической одержимости властью: одержимости ее гибелью, одержимости ее выживанием, и одержимость эта нарастает по мере исчезновения власти. Когда власть окончательно исчезнет, мы, логически рассуждая, полностью подпадем под ее могущество – окажемся во власти призрака памяти о власти, который уже повсюду показывается. Мы будем демонстрировать одновременно и удовлетворение от того, что мы от нее избавились (никто больше не хочет власти, все перекладывают ее на других), и печаль от ее утраты. Меланхолия в обществах без власти: это уже породило фашизм, фашизм как сверхдозу мощного референта власти в обществе, которое не способно перестать оплакивать утраченную власть.

Но мы все в одной лодке: ни одно из наших обществ не знает, что делать с его оплакиванием реальности, власти, социального. Мы пытаемся уйти от всех этих проблем искусственным реанимированием этих категорий. Без сомнения, это приведет нас к социализму. Через непредсказуемые повороты истории, через иронию, которая больше не принадлежит истории, через смерть социального возникнет социализм – как религии возникают через смерть Бога. Неясный путь, невероятное событие, непостижимое извращение логики разума. Так же как власть сегодня присутствует только затем, чтобы скрыть ее отсутствие. Это симуляция, которая может длиться неопределенно долго, потому что – в отличие от настоящей власти, которая есть или была структурой, стратегией, силовым отношением, залогом – эта власть всего лишь объект общественных требований, поэтому она подвержена закону спроса и предложения, а не закону насилия и смерти. Полностью лишенная политического измерения, она зависит, как и любой другой товар, от производства и массового потребления. Искра власти погасла; сохранилась лишь видимость политической вселенной.

То же самое с трудом. Искры производства, важности его ставок более не существует. Все по-прежнему производят, и во все больших объемах, но труд понемногу превращается в нечто иное: в потребность (как Маркс это предвидел в идеале, но в другом смысле), в объект общественного «спроса», подобно досугу, которому он равноценен в общем потоке жизненных возможностей. Спрос на труд строго пропорционален утрате смысла трудовых процессов. Это та же перемена, что в случае с властью: сценарий труда существует затем, чтобы скрыть, что реальный труд, реальное производство, исчезли. Как исчезли и настоящие забастовки, превратившиеся не в остановку работы, а в нечто противоположное в ритуальном оглашении рабочего календаря. Как если бы после объявления забастовки все заняли свои рабочие места и возобновили работу точно на тех же условиях, что и раньше, объявив при этом вечную забастовку.

Это не научно-фантастический сон: повсеместно идет дублирование трудовых процессов. А по поводу дублирования забастовок возможны перерывы в работе, зависящие от морального устаревания предметов, например, кризисы производства. Вот уже и нет отдельно забастовок и отдельно работы, они есть одновременно и то, и другое, т.е. труд и забастовка становятся в принципе чем-то другим: магией трудовых процессов, сценической драмой (чтобы не сказать мелодрамой) производства, коллективной драматургией на пустой социальной сцене.

Вопрос теперь не в идеологии труда – или традиционной этики, которая затемняет «реальность» трудовых процессов и «объективность» эксплуатации – вопрос переводится в плоскость сценария труда. Аналогично речь теперь идет не об идеологии власти, а о сценарии власти. Идеология соответствует бунту знаков против реальности, предательству знаков; симуляция соответствует грубому разрушению реальности и ее удвоению с помощью знаков. Цель идеологического анализа – восстановление объективного процесса; а намерение восстановить истину, погребенную под подобиями истины – неправильная, ложная постановка проблемы.

Вот почему в конечном итоге власть всегда в согласии с идеологическими дискурсами, потому что это дискурсы истины — даже и особенно если это революционные дискурсы; они всегда будут противостоять смертельным ударам симуляции.

Концепция постмодернизма пока еще не получила должного распространения и не вполне усвоена. Вызываемое ею сопротивление объясняется непривычностью произведений всех видов искусства, которые подпадают под понятие «постмодернизм». Это, например, поэзия Джона Эшбери или значительно более простая «разговорная поэзия», которые являются реакцией на усложненную, ироничную, ученую модернистскую поэзию 1960-х гг.; реакция на модернистскую архитектуру и в особенности на монументальные сооружения интернационального стиля – здания в стиле поп и разукрашенные ангары, о которых с восторгом пишет Роберт Вентури в своем манифесте «Учась у Лас-Вегаса»; Энди Уорхол и поп-арт, а также совсем недавний фотореализм; в музыке – Джон Кейдж и более поздний синтез классической и популярной музыки у таких композиторов, как Филип Гласс и Терри Райли, панк-рок в исполнении таких групп, как «Клэш», «Токинг Хэдз» и «Гэнгов-Фор»; в кино – все, что восходит к Годару, т.е. современное авангардное кино и видео, наряду с тем новым стилем в коммерческом кинематографе, у которого есть эквивалент в современном романе: произведения Уильяма Берроуза, Томаса Пинчона, Ишмаэля Рида, французских «новых романистов» тоже принадлежат к вариантам постмодернизма.