Трудный путь. — Мать и ее дети. — Маленький горбун. — Нищие или господа. — Тайна. — Скудный ужин. — Банановые листья. — Солнечный удар. — Трагедия. — У трупа матери. — «На помощь!» — В путь.

Почерневшие пни, рытвины да ухабы… Унылая дорога, по которой уже давно не проезжали повозки, превращалась в узкую тропинку и терялась среди высокой травы, похожей на зубцы пилы. Вокруг — ни души! Лишь острое мрачное одиночество да буйство экваториальной растительности. За зелеными стенами, от которых исходил сильный едкий запах, притаились в ожидании добычи страшные хищники, мерзкие рептилии[1]. Тучи комаров с отвратительным жужжанием носились в воздухе. Птица-пересмешник[2] без конца повторяла свой ироничный пронзительный свист, а раскаленное добела солнце высоко стояло на бледном небосклоне.

О, изнуряющая жара! Интересно, как человеческим существам удавалось ее перенести. Всего в 25–30 километрах отсюда дремал поселок. Почти все время солдаты были вынуждены проводить в казарме. Отбой по иронии судьбы — в 9 часов утра, а подъем — в 3 часа дня. Всюду развешаны качающиеся гамаки, каждый искал хоть немного прохлады и сна, спасаясь от нещадного светила. Даже каторжники отдыхали, даже дикие звери сидели неподвижно в своих норах, в траве или под листьями. Малейшее усилие казалось тяжкой работой, а идти под палящим солнцем отважился бы разве что самоубийца.

Тем не менее три человека — женщина с двумя детьми, все белокожие, рискуя жизнью, продвигались по ужасной дороге. Мать выглядела высокой, стройной, красивой, хотя глубокое душевное страдание гораздо сильнее физической муки отражалось на ее лице. Шагавшему рядом с ней мальчику уже исполнилось, пожалуй, лет двенадцать, девочке же, скорее всего, минуло десять. Мальчик — белокурый, с шелковистыми вьющимися локонами, голубоглазый, с чудесным, еще не испорченным малокровием цветом лица, походил на ангела. Девочка, очаровательная брюнетка с бархатными глазами и коралловыми губками, несмотря на бледность, была подвижная, сильная, крепкого телосложения и ростом почти догнала брата. И тому, увы, имелось свое объяснение: под легким фланелевым пиджаком мальчугана скрывалась хилая грудь, с неестественно нависшим над ней левым плечом. Он был горбун.

Элегантная некогда одежда из практичной ткани у всех троих была в плачевном состоянии: подол юбок и низ брюк порезаны о жесткую траву, блузы и пиджак изодраны в клочья колючками. Старые соломенные шляпы совсем истрепались. Ботинки разбиты о камни. Все говорило о нищете и ужасной усталости путников. Несчастные отважно пробирались по трудной дороге, задыхаясь и обливаясь потом: в руках — палки, за плечами — холщовые мешки. Эти люди — слабые и мужественные, добрые и грустные, несчастные и гордые — походили одновременно на нищих и господ, безропотно несущих свой крест.

Маленький горбун чуть слышно застонал.

— Гектор, милый, тебе плохо? — с беспокойством спросила женщина.

— Нет, нет, я только хочу есть.

Бедняга почти падал от усталости, но хотел продолжить путь во что бы то ни стало. Сестра, словно взрослая, заботливо вытерла носовым платком пот с его лица.

— Давайте остановимся и перекусим, — предложила мать.

Все трое открыли холщовые мешки и вытащили по сухой лепешке, твердой как камень. Теперь у каждого осталось по две, чтобы не умереть с голоду. А там… воля Божья!

Они жевали медленно и сосредоточенно. Если бы раздобыть хоть глоток воды! Но поблизости — ни реки, ни озера, а растений, сок которых утоляет жажду, никто из путников не знал.

Прошел час. Дети дремали, растянувшись на обожженной земле. Но следовало идти дальше к тому неизвестному месту, куда влекла их загадочная и ужасная причина.

— Господи, уже седьмой день! — прошептала женщина. — Успеем ли мы вовремя прийти… чтобы спасти свободу… может быть, жизнь…

Ужин оказался настолько скудным, что никто его даже не почувствовал, а отдых лишь усилил смертельную усталость. Трое несчастных поднялись, взяли в руки палки и вновь пошли по дороге.

Маленький горбун не мог забыть слова, что прошептала мать. Несколько раз он хотел заговорить с ней, но не решался. Наконец, не выдержав, тихонько спросил:

— Скажи, мамочка, еще далеко до этого проклятого Сен-Лорана?[3]

— Да, мой мальчик, довольно далеко… По крайней мере, еще дня три.

— Как долго, — добавила девочка.

— И мы увидим папу?

— Да, мои дорогие… Я надеюсь, — ответила бедная женщина не совсем уверенно.

— Уже два месяца, как мы уехали из Сен-Мало[4]. Мы вернемся домой с папой?

— Нет, малыш, дом больше не принадлежит нам… Его продали…

— Значит, у нас теперь ничего нет?

— Ничего.

— А Сен-Лоран — это каторга?

Мать не ответила, только опустила голову и ускорила шаги. Но вскоре застонала и зашаталась. Дети бросились к ней. Девочка закричала:

— Мамочка, милая, что с тобой?

— Ах, Боже мой! Где же твой лист? — спросил маленький горбун.

Не имея зонтиков, путники шли в соломенных шляпах, покрытых сверху банановыми листьями. Только это могло уберечь головы от беспощадных лучей. И пяти минут пребывания на солнце хватало, чтобы случилась беда! Мать потеряла свой лист и, хотя все еще передвигалась, покачиваясь и спотыкаясь, теперь почувствовала в затылке глухую пульсирующую боль. Потом упала на колени и больше не смогла встать. Дети в ужасе закричали: «Ой, мама, мамочка…» Женщина с трудом доползла до фикуса[5], бормоча глухим голосом: «Воды… воды…» По счастью, поблизости протекал ручей. Маленький горбун достал из мешка жестяную солдатскую кружку, наполнил ее прохладной влагой и принес матери. Девочка опустилась на колени и, поддерживая голову больной, произнесла дрожащим голосом:

— Попей, мамочка, дорогая, пей потихоньку… Ты знаешь, вода очень холодная… Осторожно!

— Спасибо, мои милые… Мне уже лучше… Я немного устала… Давайте останемся здесь… Мы, наверное, недалеко от Маны…[6] Может быть, завтра какой-нибудь чернокожий проводит нас… туда.

Но боль в затылке, на время затихшая, возникла вдруг вновь и стала невыносимой. Теперь болела уже вся голова. Девочка прикоснулась к вискам матери, почувствовала сильный жар и подумала: «надо сделать компресс». Она побежала к ручью, вытащила из кармана носовой платок, тщательно выстирала его и, не выжимая, положила больной на лоб. Тотчас бедная женщина с облегчением вымолвила: «Спасибо, ангел мой, так очень хорошо… Спасибо!»

Брат и сестра меняли компресс по очереди.

— Дети, встаньте на колени, — прошептала мать, — давайте помолимся!

Они сложили руки, склонили головы, и чистый, чуть дрожащий голос маленького горбуна нарушил великую тишину сумерек, таких коротких на экваторе.

— Господи! Защити моего папу, который незаслуженно страдает… Сделай так, чтобы мы смогли его поскорее увидеть… Помоги любимой маме… верни ей здоровье! Отче небесный! Защити слабых и больных, пожалей нас и не покидай!

Прошло минут десять, и наступила темнота, полная опасности и загадочных звуков. Было около шести вечера. Где-то хрипло и сдавленно рычал ягуар[7], вышедший на охоту. Повсюду квакали лягушки-быки[8], стонали аллигаторы, шипели рептилии и выли вампиры[9]. Дети забыли свой страх, страх маленьких европейцев, попавших в дикую тропическую страну. Сейчас самым ужасным оказалось то несчастье, которое внезапно обрушилось на них посреди джунглей. Маленький горбун то и дело бегал к ручью, опускал в воду носовой платок и прикладывал ко лбу матери. Сестра, стоя на коленях, держала ее голову. Женщина в беспамятстве повторяла: