Взвизгнув от отвращения, профессор пошел было вперед, но тотчас же остановился.

Перед ним стоял старый бомж. В испитом лице его, пожеванном жизнью, человеческие черты были смазаны, уступив место неловкой пародии. Он и сам не знал, что ему нужно и только подобострастно улыбался, шмыгая проваленным носом. «Какую же ужасную пакость сотворяет природа, эта больная тварь!» — ошеломленно подумал Павлов, разглядывая ходячее растение.

— Пойдем, друг, вон в ту подворотню, угощу тебя винцом, — взяв бомжа за рукав, с болезненной улыбкой пригласил его Павлов.

— Алиллуя! — сакрально взвизгнул бомж и крепко ухватился за острый локоть профессора.

— Иа…..мил, чек, мож…скать….истину в-веда….ик….ведаю….-доверительно засипел он, семеня рядом с Павловым.

Старик поморщился. Прикосновения бомжа рождали в его душе ощущения скользкие, холодные, стекающие по пищеводу вниз, застревающие в кишках и комом давящие на печень.

Они зашли в темную, пахучую подворотню. Бомж, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, глазами падшей женщины глядел на Павлова. Профессор оглянулся, помедлил несколько секунд и полез в карман.

— И-и…Иссус..-выдавил из себя бомж, пожирая глазами карман Павлова….-Исцелит.

Внезапно, он опустился на колени перед стариком и обнял его.

С отвращением, Павлов почувствовал прикосновение резиновой плоти в районе паха. Руки бомжа, червями вцепились в бедра старика, лицо его расплющилось, расплылось в слюнявой улыбке. Он широко открыл рот, обнажая гнилое нутро изъеденной язвами челюсти, закатил глаза и засопел счастливо.

— Отця, — гнусавил он, нетерпеливо дергая старика за карман.

«Господи, я же умру вот прямо сейчас! Умру и никто не поймет, до чего ничтожен мир, до чего черна река человеческих душ. Я ведь не успею объяснить, меня сметет этой…этой плазмой, массой всего этого дерьма!»

В отчаяньи, Павлов дернулся, вырвался из липких объятий бомжа.

— Винцо! — хохотнул он, доставая руку из кармана и несильно, вяло ткнул стамеской в заросшую щеку.

Не встретив сопротивления, метал провалился сквозь дряблую плоть. Отчего то, Павлову подумалось о вате, о целых вагонах вонючей, использованной ваты, о поездах, что несутся сквозь пустые полустанки, везя в своем чреве миллиарды тонн мягкой желтой скользкой ваты…

….И время замедлилось. Остановилось на миг. С отстраненным изумлением, Павлов глядел на свою руку, вдавливающую стамеску в щеку бомжа, слышал далекий скребущий звук трения металла о кость, ощущал как попрошайка, что склонился перед ним в непристойной двусмысленной позе пытается перехитрить смерть, отклониться. «Так нельзя!»-произнес кто-то, вне его поля зрения и этот кто-то вселившись в правую руку профессора, крепко прижал ею взлохмаченную голову бомжа, дружески обнял, не позволяя увернуться, тогда как левая, теперь уже сросшаяся с рукояткой стамески, прокладывала себе путь вперед и вверх, сквозь мягкие ткани гортани, навстречу ослепительному солнцу угасающей жизни.

Гудение в голове профессора стало нестерпимым и, внезапно, со щелчком, время ускорилось. С растущим недоумением, Павлов уставился на голову бомжа, все еще крепко прижатую к телу. Острие стамески торчало из шеи пропойцы, окрашенное возмутительным багрянцем.

Глаза бомжа как-то неожиданно осмысленно глянули на фигуру в пальто, будто он понял, что этот пожилой мужчина тут не причем; что расплата эта была неизбежной и что этот добрый человек лишь орудие…

— Что же ты не танцуешь? — хихикнул профессор.

Под весом собственного тела, бомж оползал с импровизированного клинка. Ноги его стали подергиваться, будто он действительно желал пуститься в пляс. Профессор нетерпеливо выдернул из него стамеску и тут же снова вонзил ее в голову попрошайки, на этот раз чуть ниже глаза.

Из-под нижнего века бомжа, пенясь, вытекло немного крови. Павлов вдруг ослабел, глядя на неестественно вылезший из орбиты удивленный глаз уродца. Сила, руководившая рукой, куда-то исчезла, видимо сочтя, что содеянного достаточно. Однако, бомж, вместо того, чтобы умереть, радостно мяукая, пополз во мрак мусорных баков и картонных коробок, стоявших в подворотне.

— Ай-яй-яй, — проблеял Павлов, глядя как удаляется его стамеска. Он стал бегать вокруг бомжа и размахивать руками, приказывая тому остановиться, но горло его издавало только хриплые стоны — от волнения у него пропал голос.

Оглядевшись, Павлов увидел большое бревно, прислоненное к темной сырой стене. Смахнув с него мокриц рукавом пальто, он взял его и с трудом поднял над головой.

Бревно обрушилось на правую руку бомжа, измяв ее, как поделку из свежей глины. Штаны бродяги потемнели и Павлову сделалось совсем дурно. Однако, он нашел в себе силы для последнего удара по ненавистной лохматой голове.

— Какой пустой звук! — нелепо подумалось ему. Теперь бомж лежал неподвижно, тело его утратило форму, потеряло вес.

Стараясь не смотреть на обезображенную голову, Павлов наклонился и потянулся за стамеской. С сочным чавканьем металл высвободился из тенет связавшей его органической массы. Голова бомжа было потянулась следом, но тотчас же опала, хрустя лбом о асфальт.

Павлов принялся оттирать стамеску о штаны мертвеца. Взгляд его переместился правее. Профессор нахмурился. На неровном асфальте перед ним возлежал глаз.

— Чтоб тебя! Черти-что творится!

Позабыв о стамеске, старик склонился над безобразной находкой. Поразило его то, что глаз, освобожденный от мерзости тела, выглядел чистым, незамутненным более земными грехами и распутством. С невозмутимым спокойствием взирал он на профессора. Павлов боязливо потянулся и поднял глаз, присмотрелся, заглянул в бездонную черноту зрачка и…увидел нечто такое, отчего ком мерзости, пожирающий его нутро, всколыхнулся в ужасе, и отступил.

— Вот так вот, миленький! — прошептал Павлов и запихнул глаз в рот. Помедлил секунду, наслаждаясь соленой теплотой, обволакивающей небо и принялся сосредоточенно жевать.

— Как яичко! — пискнул он, — как Пасхальное яичко! Ну нет…этого я так не оставлю! Ни в коем случае! Надо же… найдут, отнимут… Где то здесь…он должен быть здесь! — Старик ползал по земле в поисках второго глаза, как вдруг его осенило:

— Конечно же! Ах я старый идиот! — он опрометью кинулся к трупу, перевернул неподатливое тело и впился пальцами в глазницу.

— Экая все же пакость! — досадливо проговорил он мгновение спустя, отбрасывая разможенную голову. Второй глаз не понравился ему, он был с дефектом — маленькой катарактой, заметной только вблизи, и гадливость вновь зашевелилась в чреве профессора.

Павлов встал, неловко вытер стамеску о лохмотья бомжа и, покачиваясь, побрел куда-то, не отдавая себе отчета в том, что делает. Его поиски не увенчались успехом, бомж оказался полон червоточинок и даже съеденный глаз, вызывал теперь самые наихудшие опасения.

Впереди замаячил затылок какой-то пенсионерки. Ее душа была в черных пятнах, которые явственно проглядывали сквозь желтый дождевик. Павлов не посмел ее тронуть, а чуткая старуха тут же обернулась и смерила его насмешливым взглядом. Профессор резко свернул в тихий переулок и присел на скамью, нащупав ее холодную влажность в туманной темноте окруженной мертвыми домами площадки.

Не прошло и минуты, как рядом с ним на скамью опустилась давешняя старуха. От нее пахло сухими фекалиями и отчего-то кукурузой. Запах окружал ее подобно нимбу.

— Желчный вы старикашка, — прошамкала старуха и гадостно подмигнула. Павлов аж зажмурился от такой фамильярности.

— Бесполезный старый пердун! Вы должно быть педераст… — при этом она прищурилась и облизала густо напомаженные губы покрытым струпьями языком. — Я вас насквозь вижу.

— Уйдите, бабушка. — застонал Павлов.

Старуха расхохоталась гулким басом и сильно хлопнула профессора по плечу.

— Споем! — предложила она.

Но Павлову было не до песен. Неловко покряхтывая, он поднялся со скамьи и побрел в сторону белесой моли, что виделась ему. Белесая моль, набитая ватой, что вечно порхает вокруг раскаленной лампы, не в силах совладать с безудержным мортидо, очаровательной жаждой смерти.