Ким Панферов
ПУСТЬ ВСЕГДА СВЕТИТ СОЛНЦЕ
Рассказы
Комсомольский значок
Мой друг, командир звена морских истребителей Геннадий Соколов, сидит на высоком, отшлифованном водой камне и курит, жадно и глубоко затягиваясь. Огонек папиросы выхватывает из темноты маленький, пуговкой, нос, задорный хохолок на голове, большие карие глаза с этакими прыгающими смешливыми чертиками, по-детски пухлые губы. Все это придает его лицу лукавое, еще совсем мальчишечье выражение.
Но я знал, что его глаза умели смотреть по-мужски серьезно и пытливо, а голос быть уверенным и твердым, привыкшим к командам.
С Геннадием Соколовым я познакомился лет пять назад. До сих нор помню тот солнечный ласковый день, когда мы, выпускники школы военных авиамехаников, прибыли на аэродром, где базировался морской авиационный полк.
Еще в поезде, поглядывая на свои новенькие нашивки старшего сержанта, я мечтал попасть к боевому, заслуженному летчику. Ну уж если не к Герою Советского Союза, то хотя бы к такому, у которого, как говорится, вся грудь в орденах.
И каково же было мое разочарование, когда меня представили моему летчику. Передо мной стоял молодой паренек, примерно моего возраста, с одинокой звездочкой младшего лейтенанта на погонах.
Вечером ко мне подошел Сашка Корабельников.
— Ну как, — весело спросил он, усаживаясь рядом на мягкую зелень травы, — к кому попал?
Я молча махнул рукой и стал грустно разглядывать море, плескавшееся метрах в двухстах от границы нашего аэродрома.
— А у меня боевой, — похвастал Сашка, — орден Ленина имеет, четыре — Красного Знамени, а медалей и не сосчитать!
Но вскоре я забыл про свои огорчения. Полк жил четкой, размеренной, напряженной жизнью. Летчики осваивали новую технику. Хватало работы и нам — техническому составу: мы держали самолеты в полной боевой готовности. На первых порах мне приходилось трудновато: не хватало практических навыков. Помогал Геннадий. Он прекрасно знал самолет и мог самостоятельно справиться с любым ремонтом.
Потом, когда мы стали друзьями, я спросил Геннадия, уж не кончал ли он специальной технической школы. Улыбнувшись, он ответил:
— Нет, просто я считаю, что летчик обязан знать технику не хуже механика. Это мне помогает и в управлении самолетом.
Я видел, с какой настойчивостью он тренируется в фигурах высшего пилотажа, с жадностью расспрашивает опытных летчиков. У командования он был на хорошем счету, а по меткости стрельбы ему уступали многие в полку. Он уже ходил ведущим, и даже ветераны войны с трудом уходили от его цепкой хватки в учебном бою.
Помню, как я торжествовал, когда Соколов «победил» Сизова — летчика Сашки Корабельникова.
— Вот тебе и боевой, — подтрунивал я над ним, — вот тебе и вся грудь в орденах!
Но каково же было мое удивление, когда я увидел, как на другой день Геннадий с вниманием слушал «побежденного» им Сизова. Когда я сказал об этом, Соколов ухмыльнулся:
— Ты что же думаешь, если я «победил» Сизова в одном «бою», так, значит, я лучше его? Нет, брат, за спиной у него огромнейший опыт войны. Мне далеко до него.
Бежали месяцы, годы. Соколов стал уже старшим лейтенантом, командиром звена, одним из лучших летчиков полка. Но он не переменился: все так же настойчиво, с жадностью впитывал все новое.
…Геннадий бросил недокуренную папиросу, проследил, как ее огонек, сверкнув в темноте, исчез в набежавшей волне, и засмеялся. Я тоже рад за своего друга. Часа два назад он со своим звеном вылетел на перехват самолета, нарушившего советскую границу. Соколов применил все мастерство, которое он приобрел за годы службы в полку. Моряки, пристроившись к нарушителю, сковали маневры летчика, навязали ему с вору действия. Но экипаж бомбардировщика упорно огрызался огнем. Тогда Соколов приказал подавить огневые точки врага. И летчик был вынужден приземлиться на нашем аэродроме.
Сейчас Соколов заново переживал свой первый не учебный, а настоящий бой, когда дело шло о жизни и смерти. Я не мешаю ему расспросами, хотя мне безумно хочется узнать все мельчайшие подробности. Пусть подумает, а потом сам все расскажет.
Геннадий достал что-то из кармана и протянул мне. Я зажег фонарик и увидел комсомольский значок, влекшийся в камень.
— Память о днях, проведенных в комсомоле, — сказал Соколов, — и о моих заводских товарищах.
И вопреки моему ожиданию он заговорил не о бое, а о Новороссийске, о цементном заводе, где он работал до призыва на флот.
…Где-то далеко в море тонул закат, и вагон четко вырисовывался на еще светлом небе. Это был самый обыкновенный четырехосный товарный вагон. Но стоял он на цементном постаменте, окруженный низкой решетчатой изгородью, на крутой каменной насыпи, нависшей над морем. Деревянной обшивки на нем не было, а металлические стойки сплошь просвечивали пулевыми отверстиями и напоминали пчелиные соты.
На вагоне был укреплен щит с красной звездой, золотыми дубовыми ветвями и надписью:
«Здесь, у стен цементного завода „Октябрь“, 11 сентября 1942 года воины частей Красной Армии и Черноморского флота преградили продвижение немцев на Кавказ. 360 дней героические солдаты, матросы и офицеры стояли насмерть, отбивая яростные атаки врага. Отсюда начался штурм Новороссийска, закончившийся разгромом фашистских войск и освобождением 16 сентябри 1943 года города от немецких захватчиков».
Геннадий Соколов, или, как его называли товарищи, Гешка, задержался около вагона. И хотя сумерки уже спустились и заволокли все кругом, Гешке показалось, что он видит и красную звезду, и золотые ветви, и даже надпись — столько раз он смотрел на этот щит!
Гешке рассказывали, что этот вагон — единственный наиболее уцелевший от состава, который был подан для погрузки под цемент, да так и остался на все время боев. Гешка видел и остальные вагоны, превратившиеся в груду металлического лома. Показывали ему и хребет, который разделял наших и фашистов, «сахарную головку» — высокую плешивую вершину: с нее гитлеровцы вели обстрел завода.
Гешка любил сидеть за железной оградой около вагона, глядеть на море, вспоминать рассказы участников боев за Новороссийск. И тогда перед его глазами мелькали картины морского десанта. Он видел себя в бушлате, бескозырке, с автоматом в руках, прыгающим прямо в прибрежные волны и первым врывающимся в город.
А когда проходили мечты, Гешку брала обида, что в войну он был совсем маленьким и ему не удалось совершить даже самого небольшого подвига.
Но сегодня другие чувства владели Гешкой. Утром его вызвал секретарь райкома и вручил комсомольский билет. Наклонив голову, Гешка взглянул на значок, прикрепленный к гимнастерке, достал из кармана билет, чтобы — в который раз за сегодняшний день! — полюбоваться им.
Оставшуюся дорогу Гешка почти пробежал. Пройдя через проходную во двор завода, опять остановился. Он еще не успел привыкнуть к его простым и стройным очертаниям и всегда любовался высокими чистыми корпусами, огромными резервуарами шламбассейнов. Он любил перед работой пробежать по цехам, посмотреть, как работают люди. Его всегда восхищала механизации завода. Здесь совершенно отсутствовали чернорабочие. От карьера, где динамитом рвали камень-сырец, и до склада, откуда цемент грузили прямо в вагоны, ни один человек не брал в руки даже лопаты: все делали машины.