И тут Андрей, неожиданно даже для самого себя, поведал Владимиру Ильичу о своей заветной, самой дорогой мечте: нарисовать картину о революции.
Владимир Ильич с одобрением выслушал его и обратился к Бонч-Бруевичу:
— Владимир Дмитриевич, поговорите, пожалуйста, с Луначарским. Передайте ему мою огромнейшую просьбу— пусть обратит внимание на этого молодого человека. У него несомненно большие склонности к рисованию. — Владимир Ильич достал часы, взглянул на них, заторопился. — Итак, — сказал он, — из герба нашего социалистического государства давайте меч удалим. — Черным, тонко отточенным карандашом он поставил на мече корректорский знак и вынес его на поле. — Сорную траву с поля — вон, — пошутил Владимир Ильич. — А в остальном герб хорош. Согласны? — он вопросительно посмотрел на Дзержинского и Свердлова. — Вот и отлично. Давайте утвердим проект, а потом посмотрим и еще раз обсудим на Совнаркоме.
И Владимир Ильич подписал рисунок.
— Владимир Дмитриевич, — попросил он, — проследите, пожалуйста, чтобы все это сделали поскорее. А Николая Андреевича мы попросим потом еще раз взглянуть на проект и, если потребуется, своей профессиональной рукой внести поправки.
…Не чуя ног от радости, прижимая к груди рисунок герба, Андрей прибежал домой. Рывком распахнул дверь и вместе с клубами пара ввалился в комнату, где сидели дед и Аленка.
— Вот, — запыхавшись, торжественно сказал Андрей, положив на стол проект герба. — Утвердили. Сам Владимир Ильич утвердил.
— Ну-у, — усомнился дед.
— А ты читай. Владимир Ильич при мне подписал.
— «Ульянов (Ленин)», — прочитал дед.
— Ой, какой ты у меня молодец! — обрадованно завизжала Аленка и, повиснув на Андрее, расцеловала его в обе щеки.
«Петушиное восстание»
Владимир Ильич остановился около молоденькой стройной липы, погладил ладонью мокрый от росы ствол.
— Чудесно, — проговорил он. — Как мы подчас, дорогой Феликс Эдмундович, в сутолоке будничных дней совершенно не замечаем всего этого. — Владимир Ильич широко взмахнул рукой. — Да и мало мы, горожане, бываем в гостях у «зеленого друга».
Феликс Эдмундович, очнувшись от своих дум, глянул на кудрявую липку, улыбнулся.
— Придет время, — мечтательно, с теплой грустинкой сказал он, — дети наши, Владимир Ильич, построят на земле огромные города-сады.
— Э-э, батенька, не согласен, — добродушно рассмеялся Владимир Ильич, — и наше поколение успеет к этому приложить свои руки.
Разговаривая, они прошлись по Тайницкому саду, повернули в Кремль. Говорил больше Владимир Ильич, Дзержинский лишь изредка вставлял фразу-другую. Владимир Ильич уже несколько раз пристально поглядывал на него, но, погруженный в свои мысли, Феликс Эдмундович не замечал этого.
Наконец остановившись около фонаря так, чтобы свет падал на лицо Дзержинского, Владимир Ильич сказал:
— Что-то не нравится мне сегодня ваше настроение, дорогой Феликс Эдмундович. Тревожит что-то вас, беспокоит. Или просто устали?
— Левые эсеры из головы нейдут, — сознался Дзержинский. — Как бы они завтра на съезде не выкинули чего.
— У вас имеются какие-либо данные для этого? — поинтересовался Владимир Ильич.
— Пока особого ничего нет, — сказал Феликс Эдмундович. — Правда, нащупали мы одну ниточку, которая тянется от ЦК левых эсеров к английскому посланнику Локкарту.
— Интересно, интересно, — проговорил Владимир Ильич. — Пожалуйста, Феликс Эдмундович, тщательно расследуйте все это. Господа английские и французские дипломаты с готовностью ухватятся за любой повод, чтобы напакостить Советской власти. И если левые эсеры снюхались с послами союзников, нам надо быть настороже.
Владимир Ильич прошелся немного по дорожке, увлекая за собой Дзержинского, остановился.
— А что еще тревожит вас в поведении левых эсеров? — спросил он.
— Настораживает, Владимир Ильич, их настойчивое стремление выставить на время съезда свою охрану в Большом театре. Что-то за этим кроется.
— А что думает об этом Яков Михайлович? — поинтересовался Владимир Ильич. — Руководство всей практической подготовкой съезда возложено на него.
— Яков Михайлович считает, что доверять левым эсерам охрану опасно и в то же время нельзя дать им попять, что мы что-то подозреваем.
— Правильно, правильно, — живо подхватил Владимир Ильич. — И виду не надо показывать. Пусть эсеры выставят своих боевиков. Но и мы примем меры предосторожности: около каждого их поста выставим свой. Пусть глаз не спускают с боевиков.
— Яков Михайлович предлагает поставить охрану и вокруг театра, в близлежащих улицах и переулках.
— И это не помешает, хотя, думается, дальше обструкции на съезде левые эсеры не пойдут, — заметил Владимир Ильич и посмотрел на часы. — Ого! Загулялись мы с вами, Феликс Эдмундович. Пора идти отдыхать. Завтра будет тяжелый день.
Владимир Ильич пожал Дзержинскому руку выше локтя и вдруг неожиданно сказал:
— А все же, Феликс Эдмундович, вам надо перевезти Софью Сигизмундовну в Москву. И как можно скорее. Сколько лет вы с ней не виделись? Лет восемь?
— Примерно, — ответил Дзержинский.
— Вот видите, — проговорил Владимир Ильич. — Нельзя так. Не откладывайте этого дела. Чем быстрее семья будет около вас, тем для вас будет лучше.
Попрощавшись с Феликсом Эдмундовичем, Владимир Ильич поднялся в здание бывших Судебных установлений и пошел было по третьему этажу к своей квартире. Потом вдруг остановился, подумал и решительно повернул назад, к Совнаркому. Войдя в свой кабинет, он позвонил заместителю Дзержинского Лацису:
— Мартин Янович, только что я разговаривал с Дзержинским. Не нравится мне его вид. Худой, усталый. Изматывается он сильно, недоедает. А мы его не бережем. Вы проследите, пожалуйста, как Феликс Эдмундович питается. И еще: подумайте, как бы побыстрей переправить Софью Сигизмундовну в Москву. Хватит Дзержинскому бобылем жить.
Владимир Ильич послушал, что ому говорит Лацис, улыбнулся:
— Дорогой Мартин Янович, знаю, знаю, что Дзержинский человек изумительных душевных качеств. Он ничего никогда лично для себя не попросит и будет довольствоваться самым малым. Тем более мы долиты беречь его и заботиться о нем.
Но отдохнуть Феликсу Эдмундовичу в эту ночь так и не пришлось. Едва он вошел в свой кабинет, как из Большого театра позвонил Петерс и сообщил, что под сценой обнаружена «адская машина». Дзержинский немедленно выехал в театр. Пока обезвреживали и разряжали «адскую машину», пока снова тщательно осматривали все помещения театра, за окном уже забрезжил рассвет.
В ВЧК Феликса Эдмундовича ждал Андрей Танцюра, которого Дзержинский посылал на Садово-Каретную, где в Третьем доме Советов, в бывшем здании духовной семинарии, производилась регистрация левых эсеров — делегатов на V съезд Советов.
— Что там у них? — спросил Дзержинский.
— Заседают, — ответил Андрей, — все время заседают. Шумят, кричат, а о чем — не поймешь. Зал сильно охраняется, проникнуть в него не удалось. Но чувствуется, что-то замышляют.
— Сколько у них делегатов съехалось? — устало поинтересовался Дзержинский.
— Человек триста — четыреста.
— Так. А наших уже зарегистрировалось более семисот. Ну что ж, посмотрим, что сегодняшний день покажет.
Отпустив Танцюру, Феликс Эдмундович прошелся по кабинету, постоял около ширмы, словно раздумывая — не поспать ли ему до начала съезда.