— Настасья свой самоварчик достала. С ним будто в родном Аблязове, на душе веселее.

— Очень хорошо! — проговорил Радищев и оживлённо добавил:

— Скорее к столу. Чашки, чашки сюда!

Чай пили втроём. За дорогу Степан и Настасья привыкли есть вместе с Александром Николаевичем. Впервые за всё время они говорили о простых, обыденных вещах, ощутив тёплый домашний уют.

— Скоро и рождество христово, — сказала Настасья. — Святки. В Аблязове-то молодые на Тютнаре по льду катаются, а вечерами — гадают…

Александр Николаевич вслушивался в её слова и, улавливая тоскливые нотки в голосе, думал, какая грусть лежит сейчас на душе этой женщины, решившейся вместе с добрым Степаном ехать в такую даль.

— Скучно тебе будет, Настасьюшка, в чужих краях.

— Что вы, Александр Николаич! Какая тут скука! В заботах, да в хлопотах времечко пролетит незаметно. Бог милостив, глядишь, и дойдут до него молитвы, пораньше освободят вас.

— Молишься за меня? — спросил Радищев.

— Молюсь, — призналась Настасья.

— А нужно ли за меня молиться?..

Настасья пристально посмотрела на Радищева, словно желая убедиться, шутит он или говорит серьёзно.

— Как же не молиться-то, — сказала она опять, — Сибирь гробом жизни почитают…

— Подумай, что язык-то говорит, — прервал её Степан.

— Что на уме, то и на языке, — прямо молвила Настасья.

— И в Сибири хорошие люди живут…

— Верно, Александр Николаич! Верно! — поддакнул Степан. — Сбрехнула баба, не подумавши…

— И вольный человек живёт здесь в своё удовольствие. Природа дикая, но прекрасная.

Они смолкли.

— Давайте, погорячее налью. — Настасья протянула руку за чашкой Радищева и опять заговорила о своём.

— Любила я богослужение в Аблязове, особенно, когда на хорах поют… Ещё девчонкой забегала я с крытого хода в церковь, когда там никого не было, садилась в раззолоченную ложу вашего батюшки Николая Афанасьевича и матушки Фёклы Степановны, закрывала глаза, и чудилось мне — улетала я далеко, далеко. Хорошо так на душе было, беззаботно…

Настасья вздохнула. Александру Николаевичу тоже вспомнилось детство, дядька Сума, нянюшка Прасковья Клементьевна. Она водила их, детей, в старую церковь, построенную ещё прадедом Аблязовым, тем же крытым ходом, через галерею, всегда темноватую, холодную, пахнущую сыростью, что соединяла дом с церковью. Он отдал бы сейчас многое, чтобы снова повторилась невозвратная пора его безмятежного детства.

— Растревожила ты меня, Настасьюшка, — сказал Александр Николаевич.

— Я и сама-то сердечко растравила, — ответила она.

Радищев встал и снова подошёл к окну. Луна была уже в зените. Зеленоватыми искрами переливался лёд на Иртыше. Широким простором и покоем веяло от этого зимнего ночного пейзажа. Александр Николаевич долго стоял у окна и не слышал, как Настасья убрала со стола посуду, накрыла постель.

Когда он оглянулся, Настасьи и Степана в комнате не было. Радищев прилёг на кровать и вскоре заснул спокойным и крепким сном.

Утром Радищев явился в присутствие. Был ещё ранний час, а в губернском правлении чиновники сидели за столами и скрипели гусиными перьями. Он подивился их усердию. Радищев не знал, что губернатор Алябьев любил строжайшую дисциплину, следовал сам золотому правилу: «Подчинённые зрят на начальника» и являлся в присутствие первым.

Утром Радищев явился в присутствие.

«Смотреть приятно, но столь ли велика польза государству?» — невольно подумал Радищев, проходя к приёмной правителя тобольского наместничества. Чиновники проводили его любопытными глазами, зная уже, что этот человек, важный столичный чиновник, окутан тайной свершённого им преступления против начальства и власти царской. Слухи о Радищеве, как ни секретно следовал он в ссылку, опередили его. В Тобольске знали о его приезде.

Чувствуя на себе любопытствующие взоры, Радищев шёл нарочито медленной походкой, стараясь растянуть время, чтобы улеглось волнение, вызванное предстоящей встречей с губернатором.

В 1782 году в Тобольске по столичному образцу был выстроен трёхэтажный наместнический дворец с тронным залом. Посредине его возвышался трон Екатерины II. В торжественные дни наместники, стоя на нижней ступени его, принимали представителей тобольских горожан. Два года тому назад наместнический дворец наполовину сгорел. Теперь губернское правление ютилось в неприспособленном купеческом доме. Канцелярские столы и высокие шкафы с бумагами казались неуклюжими под низкими, лепными потолками недавних шеверинских аппартаментов.

В приёмном зале, украшенном портретами императрицы, наследника и его жены, с окнами, полузадёрнутыми портьерами из голубого бархата, расшитыми золотыми вензелями, стояла совершенная тишина. Неслышно ступая по персидским коврам, Радищев прошёл в глубину зала.

В дневном свете, смягчённом голубыми портьерами, на мягком диване у стены сидел средних лет посетитель. Он был в офицерском мундире без знаков различия и положенных ему регалий. На коленях у него лежала толстая папка.

Как только Радищев заметил его, тот быстро привстал и поклонился.

— К его высокопревосходительству?

Александр Николаевич кивнул головой. Посетитель сел, отодвинулся, давая рядом с собой место Радищеву. В приёмной губернатора кроме них никого не было.

— Из Санкт-Петербурга? — вполголоса спросил человек в офицерском мундире. Радищев заметил: он был моложе, чем показался ему сразу, и приятен лицом. Не дождавшись ответа от Радищева, занятого своими мыслями, тот свободно продолжал:

— Сокола по полёту определяют.

Приветливо улыбнулся, сверкнул глазами и, не мешкая, представился:

— Бывший гвардии корнет, ныне туринский мещанин Панкратий Сумароков.

Радищева нисколько не обидело его бесцеремонное обращение, наоборот, непринуждённая простота этого человека располагала. За несколько наигранным тоном туринского мещанина он угадывал нечто другое, скрываемое от людей. В тон Сумарокову он ответил:

— Бывший секунд-майор, Александр Радищев.

— Значит, в нашем полку прибыло, — полушутливо заключил туринский мещанин. Он хотел спросить ещё что-то у собеседника, но Радищев предупредил его:

— Не родственник ли пииту, Александру Петровичу Сумарокову?

— Дальний! — чёрные усики Сумарокова шевельнулись. — Притчи сочиняю и с музой дружу не по наследственности.

— Похвально!

Они оба улыбнулись.

— Я к Александру Васильевичу, — поведя глазами на дверь губернаторского кабинета деловито заговорил Сумароков, — с прожектом очередного номера ежемесячника…

Он окинул Радищева доверчивым взглядом, словно подчёркивая этим, что, посвящая его так скоро во внутренние дела, он оказывает ему своё расположение.

— Живём его отеческим вниманием и заботами.

Панкратий Сумароков рассказал, как год назад в Тобольске, купцом первой гильдии Василием Корнильевым, был приобретён печатный станок, заведена бумажная фабрика и открыта типография. Великое событие в наместничестве ознаменовалось по желанию просвещённого губернатора Алябьева изданием ежемесячника в Сибири. Его назвали красиво, но не всем понятно: «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Это было единственное периодическое провинциальное издание в России. Гордость, с какой говорил о журнале Сумароков, была вполне уместна.

— Наш «Иртыш» возродил «Уединённый пошехонец», — сказал он, сверкнув глазами.

— Кто кого? — уловив игру слов и улыбаясь, переспросил Радищев.

— «Пошехонец» издавался два года, «Иртышу» суждено расцветать и долговечно жить, — пояснил Сумароков.

Он передохнул. Радищев прекрасно понимал его приподнято-возбуждённое состояние. Оно было знакомо и близко ему. Не с таким ли душевным трепетом он приступал к своему предприятию, заводя собственную типографию и начиная печатать книги?

Александр Николаевич невольно проникся уважением к своему собеседнику. Панкратий Сумароков внутренне горел. Огонёк его согрел и душу Радищева. Он понял, что литература была лучшей отрадой в жизни Сумарокова.