Ей казалось, что все, кто хоть сколько-нибудь сочувственно относился к Радищеву, были люди с большим сердцем. Они были достойны её уважения и благодарности. Впечатлительная Елизавета Васильевна часто верно узнавала людей. По каким-то, только ей понятным, внешним признакам она угадывала чистоту их отношений. Она почти не ошибалась в определении доброты и зла, великодушия и недоброжелательства, лжи и неискренности в людях и мгновенно оценивала их поведение. Такая уверенность давала ей возможность вести себя в обществе непринуждённо и просто или, наоборот, сдержанно и сухо.

И всё же сейчас, когда входила в губернаторский дом, она волновалась больше, чем в Зимнем дворце или на сцене Эрмитажа, когда ей приходилось участвовать в спектаклях. От волнения на её щеках появился румянец.

Алябьев обрадовался приходу Радищева со свояченицей, о которой много слышал. Губернатор, по-домашнему одетый в шёлковую с кружевами сорочку, заправленную в плисовые брюки, обутый в туфли, вышел встретить их. Знакомясь с Рубановской, он внимательно оглядел молодую женщину и отметил, что следы оспы не портили её миловидного лица. Стараясь дружески расположить её к себе, он восхищённо произнёс:

— Во-от вы какая! Ценю, премного ценю проявление женщиной мужественной решимости… — почтительно шаркнув ногой и молодцевато разгладив усы, улыбнулся поджатыми губами, а потом снова метнул косой взгляд на Рубановскую. Он обратил внимание на красивую посадку её головы. Золотая цепочка с миниатюрным крестиком свободно облегала полную шею женщины.

И оттого, что губернатор заговорил о её смелом шаге в жизни, Елизавета Васильевна ещё сильнее зарделась. Грудь её учащённо дышала, и крестик, будто живой, отражая свет, играл лучами. Она ответила ему смущенно и застенчиво, что не могла перечить зову сердца.

— Сердце ваше благородно. Вы ещё не осознаёте величия совершённого поступка!

Рубановская достала платок и приложила его несколько раз к разгоревшимся щекам.

— Право, я никогда не думала об этом, — искренно призналась она. Губернатор показался ей великодушным и милым человеком.

Александр Васильевич добродушно улыбнулся, снова почтительно шаркнул ногой и галантно подставил ей свою руку. Елизавета Васильевна поблагодарила его по-французски и последовала за Алябьевым в гостиную.

Радищев шёл сзади, ведя за руки Павлика с Катюшей. Настроение его уже изменилось. И всегда было так: он мог кручиниться, быть угрюмым, недовольным собой, но достаточно было пролить на его душу теплоту любви, как он менялся, становился мягким, сиял, ободрённый людской приветливостью. Похвальные слова Алябьева, сказанные Рубановской, заставили его забыть недавнее настроение. Александр Николаевич подумал, что своим резким разговором и злословием он мог обидеть Елизавету Васильевну, и ему стало неловко за себя. Он не мог, не должен был делать больно женщине, проявившей мужественную решимость ради его и детей.

В гостиной на них налетел шустрый мальчик, лет четырёх, в костюмчике из малинового бархата с белым воротничком. Он внезапно остановился, увидя незнакомых взрослых и Павлика с Катюшей. Живые глаза его, полные безудержной резвости и удивления, любознательно смотрели на гостей.

— Мой шалунишка, — любуясь сыном, сказал Алябьев и обратился к мальчику: — Что растерялся, Саша?

Ободрённый отцом, Саша смело подбежал и сделал почтительный поклон с приседанием. Он явно стремился поскорее познакомиться с Павликом и Катюшей. Рубановская поцеловала мальчика в лоб, Радищев придержал его, погладил по головке и отпустил.

Дети составили своё общество и остались под приглядом старушки-няни. Взрослые прошли дальше. Их любезно встретила губернаторша Мария Петровна. По случаю праздника она была в светлом платье со шлейфом. Из пышной причёски, наподобие кокошника, сверкали бриллианты невидимых шпилек, поддерживающих её густые каштановые волосы. Взбитая причёска делала лицо губернаторши немного продолговатым: она выглядела значительно старше своих тридцати лет.

Мария Петровна успела рассмотреть необычных петербургских гостей, пока они медленно подходили, и мысленно оценить красивую внешность Радищева и симпатичную Рубановскую. Приятно удивлённая, грассируя на парижский манер, она сказала Елизавете Васильевне:

— Ваша поездка в Сибирь достойна пера.

Рубановская, растроганная, ответила:

— Я привязалась к маленьким племянникам и полюбила их более всего на свете, — и добавила, взглянув на Радищева: — Александр Николаевич пожелал видеть маленьких детей, воспитывать их сам, и я решилась поехать с ними, в Сибирь.

— Вы смелая, Елизабет! — по-французски произнесла губернаторша и призналась, что она не решилась бы на такую поездку. Алябьева не притворялась и говорила вполне искренно.

Мария Петровна захотела посмотреть маленьких Радищевых. Появившемуся лакею она сказала, чтобы он попросил прийти старушку-няню с детьми.

Мужчины не стали задерживаться возле женщин. Они прошли в угловую комнату.

Восхищаясь детьми, Мария Петровна обратила внимание на их сходство с родителем, полюбопытствовала об Аннет и причине её смерти, спросила о службе Радищева в коммерц-коллегии, посочувствовала горькой, несправедливой, как ей казалось, судьбе Радищева.

— Громкая и печальная известность у вашего зятя, Елизавет!

— Александр Николаевич благодарен, что сыскал в Тобольске радушный приём у вашего мужа…

Мария Петровна была польщена её словами.

— Окружённый ореолом мученичества, он желанный гость у нас во многих знатных домах…

— Свобода для него всего желаннее сейчас…

— Да, да! — согласилась губернаторша и спросила Рубановскую о Петербурге.

Елизавета Васильевна была приятной собеседницей и увлекла губернаторшу рассказом о столичной жизни.

Тем временем мужчины присели за игорный столик. Расставляя шахматные фигуры, искусно вырезанные из моржовых клыков тобольскими косторезами, Александр Васильевич, празднично настроенный, шутил:

— Я люблю посидеть за шахматами Повоевать с умным противником, насладиться баталией без грома пушек — одно удовольствие.

— Противник ваш не из сильных игроков, — заметил Радищев.

Алябьев играл с увлечением и почти с военным азартом. Прежде чем сделать ход, он вскидывал голову, большим пальцем приглаживал усы, морщил лоб и решительно передвигал фигуру. Он играл внимательно, старался найти такие ходы, которые бы, обеспечивая успех, ставили противника в неожиданное и затруднительное положение. Александр Васильевич и в самом деле в эту минуту видел перед собой маленькую баталию и представлял себя на поле сражения: он вслух выражал восхищение удачным ходом и сокрушался, если сам попадал нечаянно в засаду.

Радищев, наоборот, не столько следил за игрой, сколько за открытым лицом игрока. Он не любил ни карт, ни других игр и если сейчас составил компанию Алябьеву, то сделал это, чтобы не обидеть своим отказом хозяина дома.

— Шах! — торжественно, словно команду, произнес губернатор. Он выдвинул ферзя и держал на случай повторной атаки наготове конницу, прикрытую стройными рядами пешек, подобравшихся совсем близко к фигурам Александра Николаевича. Радищев защитился офицером, находившимся до этого в окружении алябьевских пешек..

— Каналья, офицера-то я и проглядел!

Губернатор сморщился, громко хмыкнул, а затем раскатисто посмеялся над своей оплошностью.

— Придётся отойти на прежнюю позицию. Так и в жизни, опрометчивый шаг вперёд отбрасывает частенько назад. Да, назад, назад!

Игра продолжалась. Сделав второй раз неудачный шах, Алябьев заметил:

— Однако вы предусмотрительно осторожны, Александр Николаевич.

— В моём положении по-другому нельзя, Александр Васильевич.

Алябьев многозначительно посмотрел на Радищева.

— Да, но не в кругу друзей?

— Среди них всегда найдётся недруг. Шах вашему королю.

— Ах, чёрт! Опять зевнул…

Губернатор насупился. Он долго молчаливо смотрел на поле боя, удивлённый и поражённый резко изменившимся положением. Он искал удачного выхода, но во всех случаях неизбежно терял крупные фигуры. Александр Васильевич не знал, чем объяснить свою неудачу, тем ли, что он на время отвлёкся разговором и потерял невидимую нить в развитии действий противника, или Радищев оказался игроком сильнее его: умело взял перевес в игре и поставил его перед неизбежным матом.