— Простите, я страшно рассеян от обилия сегодняшних впечатлений… Они давят и преследуют меня даже здесь…

Алябьев развёл руками — мол, прощаю. Мария Петровна, взглянув на мужа, жеманно пожала плечами и удивлённо улыбнулась красивым ртом. Только Елизавета Васильевна посмотрела на него ещё пристальнее. Взгляд её, продолжительный, глубокий, но не осуждающий, сказал Радищеву, что она не только поняла его, но готова разделить боль, теснившую его грудь. И Александр Николаевич был благодарен ей за это.

После спектакля Алябьевы проводили Радищева и Рубановскую до гостиницы.

Фаэтон громыхал, нарушая тишину улицы, освещаемой редкими фонарями. Успев бегло обменяться театральными впечатлениями, все устало смолкли. Радищев, был доволен этим молчанием. Открывшееся над головой небо, усыпанное множеством ярких звёзд, вернуло ему утраченное спокойствие. Он словно забыл обо всех и обо всём. Мир вселенной со своими законами движения, вольно простиравшийся над ним, захватил Радищева своей могущественной красотой. В минуты созерцания этого мира он находился под его непосредственным и могучим воздействием.

Прощаясь с Алябьевыми, Александр Николаевич горячо и искренне благодарил их за проявленное радушие. Он стоял на улице до тех пор, пока не смолк грохот фаэтона. И когда вновь на улице воцарилась тишина, он очнулся. Его терпеливо ждала Рубановская. Радищев вбежал на крыльцо и, ничего не говоря, быстро и молчаливо увлёк её в двери гостиницы.

А северная весна шла. После пасхи вскрылся Тобол и начался ледоход на Иртыше. День вскрытия реки вносил своеобразное оживление. У тобольцев исстари укоренился обычай — спорить и угадывать, когда тронется лёд Азартные спорщики проигрывали на пари крупные суммы.

Панкратий Сумароков втянул в спор и Радищева. Он горячо уверял, как старожил, — Иртыш не изменит себе и вскроется в тот же срок, что всегда, хотя всё, казалось, опровергало его утверждение и говорило — река пойдёт раньше.

Лёд начал трогаться в свой обычный срок. Александр Николаевич проиграл на пари рубль. Он согласился спорить, лишь бы не обидеть Сумарокова, но азарт спора возбудил и его. Приподнято оживлённый, Радищев на берегу вместе с горожанами смотрел ледоход. Елизаветы Васильевны не было, ей нездоровилось.

Грязный лёд ломало легко. Под большим напором уровень мутной, глинистой воды поднялся на три четверти аршина. Зимний покров реки торопливо резали зигзагообразные трещины. Иртыш глухо стонал и содрогался. Появились бесформенные льдины. Они становились на ребро, громоздились друг на друга и под собственной тяжестью дробились на мелкие куски, исчезая в мутном речном водовороте.

Могучая стихия в природе напоминала Радищеву о народной силе, которая, ещё недавно выйдя из берегов многовекового терпения, разлилась по волжским просторам, понеслась и сюда, в Зауралье. Сколько раз в истории поднимался народ и его половодье устремлялось вперёд, влекомое могучей стихией!

Перед Радищевым простирался Иртыш. Петербургский изгнанник думал: не воды ли Иртыша поднимали струги Ермака? Не эти ли берега были свидетелями гибели смелого атамана?

Перед Радищевым простирался Иртыш.

Величие Иртыша, ледоход захватили Александра Николаевича. Он бодро зашагал вдоль берега по направлению к подгорной части Тобольска. Он хотел, чтобы глубоко волновавшие мысли уложились в сознании в строгом и нужном ему порядке. Мысли, так занявшие теперь, впервые появились ещё в Кунгуре, когда он смотрел на фальконеты Ермака и думал о завоевателях Сибири. Теперь образ героя рисовался очень ясно, оживал перед глазами.

Александр Николаевич не замечал происходящего вокруг. Он ушёл в себя. Он не заметил и не расслышал, как его окрикнули, опоздавшие к началу ледохода, Панкратий Сумароков и Натали.

Радищев почти бежал, сняв фуражку, словно стремился не отстать от кого-то, идущего впереди. Южный ветер, дувший с верховья Иртыша, развевал седые пряди его волос, обдавая весенней свежестью его красивое одухотворённое лицо.

И вдруг снизу донеслась протяжная песня. Быть может он и не услышал бы её, занятый своими мыслями, но в песне пелось про Ермака и его храброе войско. Он прислушался:

Напев её, безыскусный, даже чуть однообразный, тронул сердце Александра Николаевича; он слышал в нём нотки народной удали, узнавал в песне лихие подвиги ермаковой дружины. Песня была созвучна его настроению.

Радищев стоял против Чувашского мыса. Здесь произошла одна из самых жестоких битв ермаковой дружины с царевичем Маметкулом. Кучум наблюдал за битвой, должно быть, вон с того холма, что величаво стоит поодаль от мыса. Теперь холм называют Паниным бугром. По преданию, до прихода Ермака на нём проживала одна из жён Кучума — прекрасная Сузге.

А снизу доносились протяжные голоса.

Александру Николаевичу живо представилась битва русских с Кучумовым войском, богатый шатёр Сузге. Но отчётливее всего предстал сам Ермак Тимофеевич — смелый, волевой муж, одетый в тяжёлые доспехи воина. Песня рассказывала о подвигах Ермака новое, неизвестное. Доблести смелого сына бережно хранила народная память.

Образ Ермака спустя двести лет ярко рисовался разыгравшемуся воображению Радищева. Ему показалось, что Ермак Тимофеевич был ангелом тьмы, открывшим Московии неведомую Сибирь. В голове его зрела поэма, которую он так и назовёт — «Ангел тьмы».

Песня внезапно оборвалась там, внизу, под берегом, а в душе Александра Николаевича она всё ещё звучала. Он видел смерть Ермака, не боявшегося опасности, но нелепо погибшего в волнах, смерть, щадившую героя в сражениях с неприятелем и подкараулившую его тёмной ночью в реке.

Радищев окинул грустно-задумчивым взглядом Иртыш. В предзакатных лучах солнца река была ещё величественней. Оранжево-красные льдины неуклюже громоздились. Вздувшаяся река несла их теперь спокойнее, легче и быстрее. По небосводу медленной грядой плыли пурпуровые облака. Запад, расцвеченный вечерней зарёй, был объят багровым пламенем.

Александр Николаевич смотрел то на небо, то на реку: богатство красок тускнело в мутной воде, исчезала их лёгкая прозрачность. Чем смелее на землю ступал вечер, тем более мрачнели льдины и угрюмым становилось зрелище ледохода.

— Александр Николаевич!

Радищев вздрогнул от неожиданности и быстро обернулся на женский голос. Перед ним была Натали Сумарокова. Он мельком заглянул в её глаза и догадался: она искала его и хотела этой встречи.

Натали была взволнована и нетерпелива. Он подумал о ней с каким-то беспокойством и тревогой. Она изменилась, похудела. Лицо её покрывала матовая бледность. От этого Натали была ещё прелестней. Манеры её тоже изменились. Она шагнула ближе к Радищеву, и он уловил в её движениях что-то новое; заметны были медлительность и несвойственная её возрасту грустная сосредоточенность. Натали была не той, что прежде, будто упала тень задумчивости на неё и приглушила краски её цветущей беззаботности.

Александр Николаевич не ошибся. Натали много думала о невольно зародившемся чувстве к Радищеву. Она стала словно более зрелой, и на всю жизнь её легла печать молчаливой и безнадёжной любви. Потускневшие глаза девушки выдали Радищеву, как тягостно она переживала неразделённые чувства; он понял, как мучилась она от сознания того, что первая и горячая любовь её приносила вместо радости и счастья только горечь и страдания.