«Какая ужасная жизнь! — думала Рубановская. — Как должен терзаться человек, обречённый на такое существование!» Она пыталась представить Сибирь, жизнь Александра Николаевича на каторге и спрашивала себя: «Может ли быть у него, заброшенного в край стуж и буранов, спокойными душа и сердце?». И отвечала: «Нет! Он будет мучиться и страдать». Ей становилось страшно за Радищева. У неё рождалось, но пока ещё неясно и неосознанно, смелое решение, что она должна будет помочь Александру Николаевичу, облегчить жизнь в неведомой Сибири. Она, именно она, может и должна будет сделать всё, чтобы скрасить и смягчить суровые и трудные дни его ссылки, сохранить в Радищеве человека и отца. В душе её теплилась светлая надежда, что Александр Николаевич вернётся в Санкт-Петербург и среди своих любимых детей, окружённых её заботой и любовью, проведёт счастливо годы своей старости.
Под утро Рубановская впала в забытьё и ненадолго заснула чутким, тревожным сном. Она сразу же очнулась, когда на рассвете, приоткрыв дверь, Дуняша просунула голову с белыми пушинками в растрёпанных волосах. Елизавета Васильевна приподнялась на локтях и спросила, как спалось Кате с Павлушей.
— Хорошо, тихо спали, — проскользнув в комнату, сказала Дуняша. Она была в длинной ночной, из тонкого холста, рубашке. Девушка, внимательно поглядев на Рубановскую, всплеснула мягкими, короткими руками.
— Батюшки, что с вами, на вас лица нету? — Дуняша тут же подала барышне овальное, с ручкой зеркальце, лежавшее на столике.
— Плохо спала, — призналась Елизавета Васильевна, смотря в зеркальце. Под глазами её обозначились синеватые круги, бледные щёки впали. Кожа на лице словно натянулась, приобрела матово-восковой оттенок.
— Вам нездоровится?
— Нет, Дуняша, я думала…
— С Александром Николаевичем ничего плохого не случится, — угадав мысли Рубановской, уверенно проговорила Дуняша.
Елизавета Васильевна с благодарностью подняла на неё потускневшие глаза; стало легче от того, что сейчас сказала Дуняша. Рубановскую ободрила простота и уверенность её слов. Протянув руки к Дуняше, присевшей на постель, прижала нерасчёсанную голову к своей груди. На минуту тихим счастьем дохнуло на Елизавету Васильевну от сердечной привязанности и душевной простоты Дуняши.
— Дуняша, если бы мне пришлось поехать в далёкий край за Александром Николаевичем, ты не оставила бы меня?
Девушка живо откинула голову. В глазах её показались слёзы. Она молча кивнула и ещё крепче прижалась к Рубановской.
— Спасибо, родная, — вполголоса проговорила Елизавета Васильевна, — а теперь пора вставать и одеваться…
В десятом часу утра постучали в парадную дверь. Седенький слуга, много лет живший в доме Рубановских, вышел на стук, а потом, возвратясь в гостиную, дрожащим голосом доложил:
— Полицейский чиновник…
Елизавета Васильевна побледнела.
— Господи, что ещё ему, нужно? — испуганно произнесла она и попросила стоявшую около неё мать пройти в столовую.
— Пусть войдёт.
Вошёл полицейский чиновник Горемыкин, тот самый, который арестовал Александра Николаевича на даче на Петровском острове. Она узнала его по бесцветным глазам и подёргивающемуся ржавому усику.
Полицейский чиновник, сняв фуражку и прижимая её к впалой груди, учтиво поклонился и безразличным голосом объявил о ссылке Радищева в Сибирь.
Елизавета Васильевна опустилась в стоящее рядом кресло. Она не знала, что ей сказать. Она ждала этого сообщения: замену смертного приговора ссылкой ждали многие, следившие за делом Радищева. Рубановская почувствовала, как подступают неутешные слёзы, ещё одно мгновение и она расплачется.
Полицейский чиновник стоял в замешательстве. Он сделал несколько шагов вперёд и стал уверять, что в Сибири неплохая жизнь. Утешение этого казённого человека было холодным и неприятным. Оно не успокоило Елизавету Васильевну, а скорее оскорбило и озлобило. Она превозмогла себя; не хватало ещё того, чтобы показать своё горе полицейскому чиновнику!
Рубановская оставила гостиную. Уходя, она услышала размеренные и удаляющиеся шаги Горемыкина. Хлопнула дверь. «Слава богу, — подумала она, — ушёл». Появившуюся Дуняшу попросила открыть окна в гостиной, а сама направилась в столовую. Она спешила рассказать матери о своей мысли, осенившей её сегодняшней ночью. Да, она последует с детьми за их отцом в ссылку. Она разделит с Александром Николаевичем тяжкий жребий, выпавший на его долю.
Елизавета Васильевна припомнила давний разговор с сестрой. Тогда она обещала больной Аннет, охваченной мрачными мыслями, что никогда не оставит её детей. После смерти сестры Лиза привязалась к племянникам и как умела, как могла старалась заменить им мать. Она готова была пожертвовать своей молодостью во имя чего-то более важного и значимого, чем сугубо личное счастье и любовь. Девушка нежно полюбила сирот, и забота, попечение о детях сестры Аннет и Радищева составили для неё истинное счастье.
Юной девушке, с отличием окончившей Смольный институт, уже тогда пришлось помогать в воспитании детей; искренне, по-родственному привязалась она к большому семейству Радищева. Сейчас ей предстояло испытать верность обету, который она дала сестре, и мужественно последовать зову собственного сердца: «Ехать с детьми за ним, ехать неотложно, как можно быстрее». Она приготовилась к тому, чтобы отстоять перед матерью своё право на поездку в Сибирь.
Президент коммерц-коллегии граф Александр Романович Воронцов добился экстренной аудиенции. Екатерина II приняла графа в Зимнем дворце, многие залы которого увешаны картинами фламандских мастеров. Роскошь и богатство её дворца соперничали с лучшими дворцами Европы.
Когда сановитый Александр Романович шёл анфиладой дворцовых комнат, с ним повстречался Александр Андреевич Безбородко.
— Что за экстравизит? — спросил Безбородко, здороваясь с Воронцовым, обычно угрюмое, лицо которого было на этот раз совсем мрачным. Почти однолетки, они оба выглядели старше своих лет. На их холеных лицах, ежедневно массируемых, заметны были преждевременно появившиеся морщины. Не дружа, они частенько при встречах любили пооткровенничать.
Они отошли в сторонку и присели в мягкие кресла, обитые малиновым бархатом, обложенные золотым позументом. Их разделял стоящий между креслами столик, сверкающий перламутром инкрустаций.
— Премерзостным поступком с Радищевым возмущён, Александр Андреевич.
Бедный, мне жаль его, — развёл руками Безбородко. Он знал, что Воронцов принимал живейшее участие в судьбе писателя, как знал хорошо и другое, что граф частенько осуждал екатерининские порядки. Безбородко был достаточно умён, чтобы опрометчиво осуждать повеление Воронцова, и глубоко ценил в нём государственный ум, честность и трудолюбие влиятельного среди дворян вельможи.
Воронцов откинул на плечо букли своего белого парика и запальчиво сказал:
— Брюс, поди, старается. Радищева заковали в железы, как каторжного. Не хватало, чтоб клеймо на лбу выжечь… Брюс мастак клеймить…
Безбородко сокрушённо покачал головой.
Он занимался рассмотрением просьб, подаваемых императрице, но фактически через него проходили все наиболее важные государственные дела. Находчивый от природы и одарённый, Безбородко быстро решал многие вопросы и тем завоевал авторитет у Екатерины II, дорожившей мнением графа.
И Воронцов, хорошо зная об этом, резче обычного говорил сейчас о Брюсе, чтобы подчеркнуть свою неприязнь к главнокомандующему столицы, которого приблизила к себе императрица и через руки которого от начала и до конца прошло дело Радищева.
Граф Безбородко посмотрел вдаль и забарабанил пальцами по столику. То, о чём говорил Воронцов, было ещё неизвестно ему. Он вытянул вперёд неуклюжие ноги в сморщившихся шёлковых чулках и уставился глазами на оборванную пряжку башмака.
— Примет ли просьбу, матушка?
— Надеюсь, граф Александр Андреевич.
— Дай-то бог!
Безбородко встал и пожелал успеха Александру Романовичу. Ещё до ареста Радищева он дал знать Воронцову, чтобы тот посоветовал автору книги чистосердечно покаяться во всём перед императрицей. Воронцов был благодарен ему и сейчас тронут сочувственным отношением Безбородко к судьбе Радищева.