Радищев понял, старый рыбак жаловался на чиновников. Жалобы подобные были хорошо знакомы ему по России.

В котелке закипела вода. Старик проковылял до лачуги, взял воткнутый над дверью пучок зелёной, подсохшей травы — полевой мяты, чтобы заварить в котелке чай.

— Вкусна заварка? — спросил Александр Николаевич.

— Ароматиста, — отозвался старик, — а само главно задарма душица, много её растёт тут…

— Степанушка! — окликнул Радищев. — Дай-ка сюда чайку.

Слуга принёс ему жестяную баночку с чаем. Александр Николаевич открыл крышечку и бросил щепотку чаю в котелок рыбака.

— Благодарствую, барин, такой чаёк-то не купишь теперя, кусается. Ране купцы возили его с Маймачина, угощали бывало вот так же, а теперя, барин, стряслась лихоманка какая-то, не торгуют наши с китайцами. Всё вздорожало, ни к чему не подступись. Вишь, как обносился, дабы и той нету…

К берегу пристал плашкоут, скрипнули подмостки, и застучали по деревянному настилу лошади и телеги. Радищев протянул старику банку с чаем.

Старик в пояс поклонился.

— Благодарствую, барин. Дай тебе бог счастья во всём. Добрая душа у тебя…

Экипажи въехали на плашкоут. Александр Николаевич тоже взошёл и остановился у перил. И пока плашкоут относило течением воды от берега, Радищев смотрел на старика, стоявшего у костра на берегу, и думал о том, что душа его широко открыта жизни. И это дороже всего он ценил в простых людях.

После переезда через Обь пейзаж изменился. Горизонт закрывали леса, вплотную подступившие к дороге. Это был почти непроходимый лес. Его, казалось, не коснулась ещё рука человека. Открытая равнина кончилась, начинались взлобья, заросшие густым сосняком или березником.

В таком березнике, белизной горящем под лучами, слышен крепкий, как спирт, аромат глянцевитого листа. В сосновом бору потянет душистой хвоей, мягким запахом смолы, от которой легко дышится человеку. Мрачные купы сибирской ели и пихты, высоко поднимающиеся к небу, наполняют воздух острыми запахами смолы.

Опьяняющие лесные ароматы стоят над дремотной тайгой в солнечный полдень, невидимым роем гудит мошкара, словно беспрестанно звенят струны гуслей. Всё это хорошо лишь в первые дни пути. А потом дорога начинает утомлять — езда становится в тягость и природа уже раздражает своим однообразием красок, запахов, звуков.

Дорога в лесах всегда намного хуже, чем степная. В рытвинах, без объездов, местами вымощенная накатником и чащей, она совсем расшатала и без того скрипевшие и еле державшиеся экипажи. Елизавета Васильевна, дети, слуги изнемогали от тяжёлой дороги.

Радищев тоже устал, но он не унывал, бодрился и своей бодростью поднимал дух в других.

Лес принёс ещё одну неприятность — страшный гнус. Мелкая мошка, как пыль, слепила глаза, лезла в рот, в уши, забивалась под одежду и до крови разъедала тело. Укусы её жгли больнее крапивы, тело, краснея, зудилось и в местах укуса распухало. Не спасали чёрные сетки, наброшенные на головы: мошка заползала под покрывала и кусала. Опухшие лица нестерпимо горели.

Ямщики спасались от мошки тем, что беспрерывно курили и смазывали под глазами, за ушами, шею и лоб пахучим дёгтем, взятым из ступицы колеса. Это было испытанное и проверенное средство сибирских таёжников: резкий и острый запах дёгтя отгонял назойливый гнус. Ямщики намазывали дёгтем и лошадей, чтобы спасти бедных животных от разъедающих укусов мошки.

Испортилась и погода. Временами брызгал дождь. Небо было хмуро и пасмурно. Тяжёлые от обилия влаги, низко над тайгой плыли тучи. Они будто давили своей тяжестью землю и тайгу. Лес совсем казался мрачным и неприветливым. Жизнь природы, такая открытая в солнечные дни, теперь словно спряталась, ушла куда-то…

Несколько раз ломались колёса на ухабах. Экипажи останавливались среди дороги. Пока ямщики, переругиваясь, ремонтировали повозки, Степан устраивал шалаш, Дуняша с Настасьей разводили костёр и кипятили чай.

Стлался по траве едкий сизый дымок, отгоняя комаров и таёжную, липкую мошкару. Павлик с Катюшей, довольные остановкой, резвились, отмахиваясь веточками от гнуса. Елизавета Васильевна усталая сидела поодаль от костра, закрыв лицо сеткой, и наблюдала за детьми.

Александр Николаевич доставал ружьё.

— Не заблудись, Александр, — беспокоилась Рубановская и просила его не уходить далеко в глубь тайги, а побродить вдоль дороги, поблизости от экипажей.

— Охотник в тайге, что у себя дома, — шутил Радищев и, закинув ружьё за спину, удалялся от бивака.

— Степанушка, — обращалась она к слуге, — последи за ним, Христа ради…

Степан, засунув топорик за пояс, шагал вслед за Александром Николаевичем. Они бродили в тайге недолго. И хотя не было сделано ни одного выстрела, они остались довольны прогулкой. Оба садились ближе к костру, морщились, отворачивались от дыма и сушили одежду. Степан рассказывал, как Александр Николаевич вспугнул пару выводков молодых тетёрок и лесных рябчиков. Дети с любопытством слушали его незамысловатый рассказ, переспрашивали и сожалели, почему Степан не поймал маленькую тетёрочку или рябчика.

Радищев восхищённо добавлял:

— А охота, какая охота будет по осени! Ружья не надо, руками птицу лови.

К костру подходил унтер-офицер Смирнов, ближе присмотревшийся к Радищеву. Не таким представлялся ему этот преступник. И присматривать-то за ним особо нечего было: человек, как человек — задушевный, из больших чинов, а держится со всеми запросто, по-свойски. Сопровождал многих по этапу унтер-офицер, но Радищев совсем не похож был на тех ссыльных, каких он знал. Добрый и сердечный человек, с открытой и чистой душой.

Сам в недавнем прошлом — дворовый человек князей Голицыных, Николай Смирнов пытался бежать за границу, но был пойман и для разбора дела попал в тайную экспедицию. Затем распоряжением Екатерины II после доклада Шешковского был осуждён на сдачу в «состоящие в Тобольске воинские команды солдатом». За пятилетнюю безупречную службу в последний год был произведён в унтер-офицеры.

Крепостной человек незаурядного ума и способностей, Николай Смирнов «приватно по дозволению господина директора», формально не записанный, занимался в Московском университете и преуспел во многих науках. Получив таким образом приличные знания и стремясь пополнить их, Смирнов вместо этого принуждён был заниматься вотчинными и домовыми делами Голицыных, стать переписчиком разных бумаг и счётных книг. Томясь своим холопским положением, он пытался получить вольную, но господа отказали в просьбе. Тогда Смирнов, не видя другого выхода из своего тяжёлого и безрадостного положения, решился бежать за границу.

Догадываясь, что Радищев пострадал как поборник свободы, такой желанной и для него, унтер-офицер не знал, как же ему лучше поступить. Натосковавшемуся в дорожном, одиночестве Николаю Смирнову хотелось поговорить с Радищевым, забыть, что по служебному артикулу разговаривать с преступником не положено, но он боялся выдать себя и разговором навлечь новые неприятности на свою жизнь.

— Изволили сказать об охоте, — всё же не утерпев, начал унтер-офицер, не называя никак Радищева и обращаясь к нему в неопределённой форме, — охота в здешних местах богатая, да край-то глухой, ненужный, пользы в нём мало…

Александр Николаевич приветливо и удивлённо посмотрел на унтер-офицера. Он не стал оспаривать его замечания и страстно заговорил.

— Гляньте встреч будущему, оно велико у Сибири… Лес, степи, реки, неизведанные недра — богатства этого края… — Он посмотрел куда-то поверх унтер-офицера, словно видел эти богатства уже поставленными на службу человеку. — Естественные произведения Сибири не узнаны ещё, они несметны…

Радищев говорил на любимую и волновавшую его тему и, устремясь вперёд, увлёк за собой слушателей. К костру подсели ямщики, починившие экипажи, и слушали его, похожую на сказку, повесть об их крае.

— Красно сказываешь, барин, скоро ль всё будет-то?

— Нужны века! Но придут наши потомки, поднимут всё закосневшее и сделают неузнаваемым этот край…