И эта мысль явилась для Рубановской тем источником энергии, из которого она черпала её во все последующие годы жизни с Александром Николаевичем до их отъезда из Илимска. Елизавете Васильевне Радищев представлялся мужественным человеком всегда и она хотела сохранить и поддержать в нём это мужество, высоко ценимое ею.

Такие люди, как он, нужны отечеству и дороги ему, думала она, хотя отчётливо ещё не представляла всей многогранной и обширной деятельности Радищева. Но Рубановская верила в другое: придёт время и она постигнет его высокие идеи и дела, а, постигнув их, будет ещё ближе, дороже и понятнее ему. Она верно угадывала, что кроме обычной женской привязанности к Александру Николаевичу, у неё должна быть обоюдность, общность взглядов с ним, укрепляющая любовь их, ещё больше сближающая их.

Теперь, когда внешнее проявление чувств стало умереннее и вместе с тем глубже, когда приостыл пыл чувственности, Елизавета Васильевна осознала, что любовь их должна ещё больше закрепиться, как бы пройдя проверку всеми жизненными испытаниями, выпавшими на их долю. Теперь они были уже связаны: плохо ли, хорошо ли посмотрят на это её и его родные, но они навсегда связали себя той большой любовью и дружбой, которую не в силах разорвать никакие законы, никакие условности, никакие убеждения, никакие превратности судьбы кроме самой смерти.

Так думала Елизавета Васильевна, и всю прелесть своих чувств к Александру Николаевичу, своё счастье усматривала в совместном их пути, в создании лучших условий жизни, работы самому дорогому для неё человеку.

И хотя общности убеждений, взглядов и стремлений у неё с Александром Николаевичем ещё не было, но Елизавета Васильевна верила, что она сможет настолько приблизиться к нему, что разочарования и радости в его большом деле, которое занимало и занимает её друга, будут ею поняты не только сердцем, но и разумом.

Быть может именно в этом следовало искать разгадку той необычной энергии, которая завладела после болезни Елизаветой Васильевной, во всей деятельности, в заботах по хозяйству, ложившихся не только на плечи Настасьи, Дуняши, но и на её.

Вскоре она посоветовала Александру Николаевичу купить корову, чтобы не ходить по утрам за молоком к соседям; выкормить под закол поросят, приобрести две-три овечки, кур, словом, обзавестись необходимой живностью.

Настасья была первой, к кому Рубановская обратилась за помощью.

— Чем брать молоко, не лучше ли завести корову, как думаешь, Настасьюшка?

— Без своей-то коровушки, вроде и двор сирота, — сказала просиявшая Настасья и рассудила, — семья-то большая, как без мяса прокормить, чушек завести надо, сало летом будет… И курочек не мешает. Всегда яички, свои будут, матушка Елизавета Васильевна…

Женщины не встретили возражения со стороны Радищева. Он согласился с их доводами, главным образом потому, что это приятно было Елизавете Васильевне.

Всё остальное зависело от Степана. Вместе с Настасьей он подыскал краснопёструю корову-молочницу и ввёл её во двор через свой поясок, затем приобрёл овец, поросят, кур и горластого петуха. Ухаживать ему и Настасье за всей этой живностью, заботиться о своевременной кормёжке, гонять скот на водопой, доставляло большое удовольствие. Уход за скотом напоминал им родное Аблязово, где они долгое время жили в имении отца Александра Николаевича — Николая Афанасьевича Радищева. В этом, как-то сами по себе забывались горести илимского уединения, скука по родным местам.

По утрам начиналась беготня Настасьи и Дуняши, покрикивания Степана и распоряжения Елизаветы Васильевны, медленной походкой прохаживающейся по двору. Александру Николаевичу приятно было наблюдать за всем этим с крыльца. Он не вмешивался в хозяйственные дела, замечая, как много внимания уделяет им Рубановская.

Радищев удивлялся тому, откуда у неё появился такой живейший интерес к хозяйству — у человека, жившего в столице светскими интересами? От всего этого Рубановская была так далека в Санкт-Петербурге. И, вдруг, тут, всерьёз, увлеклась домашним хозяйством, стремилась познать его, не боясь мелких забот. И это радовало Радищева и нравилось ему в Рубановской.

«И хорошо, что она увлечена своим делом», — думал Радищев о Рубановской и, наблюдая за нею, всё более убеждался в цельности её натуры. Елизавета Васильевна была на голову выше тех женщин её круга, которых он хорошо знал. В Рубановской от природы были заложены качества, позволявшие ей дальше других смотреть вперёд. Неосознанно она прокладывала новые пути к раскрытию тех богатств души, которые дремлют в русской женщине, но которые должны пробудиться и обязательно пробудятся.

Александр Николаевич не смел осуждать действия подруги, он понимал — кипучая потребность жизни в Рубановской поднята благодатным чувством материнства, побуждающим женщин к усиленной деятельности.

Он предупреждал Рубановскую, чтобы она не утомляла себя заботами по хозяйству, но Елизавета Васильевна резонно ему отвечала:

— Настасьюшка сказывала, что в моём положении надо как можно больше двигаться…

Он ничего не мог возразить на справедливые доводы Елизаветы Васильевны. Она, чувствуя, что он понимает и одобряет её, была глубоко благодарна ему за это и счастлива.

Все, кто жил в воеводском доме, стремились также сделать приятное Рубановской, показать, как они дорожат тем, что она скоро станет матерью, и вместе с нею нетерпеливо ждали того дня и часа, когда это совершится. На каждом шагу чувствуя к себе добрые отношения Александра Николаевича, Дуняши, не отходившей от неё, старых слуг Радищева — Настасьи со Степаном и даже приветливой улыбки на лице солдата Ферапонта Лычкова при встрече с нею, в Елизавете Васильевне ещё больше разгоралось появившееся у неё чувство любви к будущему ребёнку.

«Будет мальчик — назовём его Афанасием, девочка — Феклушей, в честь их деда и бабушки» — думала она и уже знала: Александру Николаевичу будет приятно, если она ему скажет об этом. Но сказать к случаю не удавалось, а без повода завести разговор о будущем ребёнке, который всё чаще напоминал о себе, она стыдилась и считала преждевременным говорить о нём.

Так они жили не только в эти дни, когда Рубановская ходила беременной. Александр Николаевич всегда уступал ей и в последующие годы, поддерживал в Елизавете Васильевне желание действовать рука об руку с ним, её стремления вникнуть в то, что составляло существо всей его жизни.

Радищев знакомился с Илимском. Город был обнесён деревянным тыном, во многих местах разрушенным. По углам его сохранились сторожевые башни. Узкие улочки крепости с небольшими домиками и высокими заборами вытянулись вдоль берега реки. Улочки, как ручейки, стекались к базарной площади, где устраивался торг, а в августе собиралась ярмарка.

Над городом вздымались бочковые, чешуйчатые крыши трёх церквей с луковичными главками на тонкой шейке. На главках золотели кресты, увитые цепочками.

Въезд в город-острог попрежнему оставался через крепостную Спасскую башню с крытыми балкончиками, предназначавшимися для сторожевых постов. На пологой тесовой крыше башни была устроена дозорная вышка с небольшим наблюдательным оконцем. На коньке вышки, растопырив крылья, взирал на крепость, на окрестности Илимска, двухглавый деревянный орёл.

На дозорную вышку когда-то поднимался казак и сторожил крепость. Ворота башни закрывались наглухо и запирались на засовы. Теперь крепостная башня пустовала. Ветер завывал под крышей и стучал оторванной дверцей балкона.

Александр Николаевич поднялся по внутренней лестнице со сломанными ступеньками на чердак башни, потом в дозорную вышку. Из оконца открывался широкий вид на Илимск. Воеводский дом, где он жил, вместе с городской ратушей, с Спасской церковью, составлял центр посёлка. Радищев насчитал сорок пять домов. Многие из них, он знал, были пусты и необитаемы.

Три домика на противоположной стороне реки спрятались в снежных сугробах. Возле них стояли замёрзшие во льду дощаники. Здесь была пристань и отсюда грузились товары для отправки водою до Енисейска. Ещё дальше, в расстоянии версты, вверх по Илиму, виднелись шесть дворов, в так называемом Старом остроге или Слободке.