Евлампий, проворно косивший и заметно уходивший вперёд, раздираемый любопытством, изредка оглядывался, чтобы посмотреть на Радищева. Александр Николаевич старался ровнее взмахивать косой, как это делали идущие впереди его косцы, но коса, непослушная в его руках, часто то втыкалась носком в землю, то, не захватывая травы, вхолостую проскальзывала по прокосу.

Степан приостановился и посоветовал Александру Николаевичу не налегать особенно на косу, а пускать её без рывков, равномерно захватывая траву.

— Пусть вроде сама идёт, коса-то… Оно легче будет…

Евлампий, закончивший первый прокос, довольный его чистотой и шириной, немного раскрасневшийся, возвращался с конца гона, чтобы зайти со второй раз.

— Дело-то немудрящее, а нужно уменье. Без уменья и супони не затянешь… — заметил Евлампий, пряча улыбку в густых усах.

Александр Николаевич, уже вспотевший от волнения и внутреннего напряжения, видя, что у него не получается таким же ровным прокос, как у всех, отставив косу, ответил:

— Во всяком деле нужна привычка.

— То-то. Выходит, наше мужицкое-то дело барину не по ноздре…

— У каждого своё, — заступился за Александра Николаевича Степан. — В его деле мы с тобой мало чего смыслим…

— Оно верно, пожалуй. Кто где родится, тот на той годится, — ответил Евлампий и направился к началу прокоса.

Радищев был упрям и настойчив. Он знал, что Евлампий скоро нагонит его и опять будет шутить над ним, и старался уйти подальше, но коса попрежнему была непослушной в его руках.

— Александр Николаич, взмах со мной делай, — предложил Степан, нарочито сдерживающий шаг, чтобы не уходить далеко от Радищева.

— Ра-аз, дв-а-а, три-и! — неторопливо взмахивая косой, приговаривал он.

Александр Николаевич пытался делать свой взмах косой вместе со Степаном и почувствовал, что так ему становится легче и удобнее, а к концу прокоса коса была уже послушнее в его руках, чем вначале.

Когда Радищев возвращался, чтобы зайти на второй прокос, к нему подошёл солдат Ферапонт Лычков, наблюдавший всё это время за ссыльным барином.

— Разреши мне испробовать косу, — попросил он. — Руки зачесались, давненько не кашивал.

— И то верно, — поддержал его подошедший Евлампий, успевший закончить второй прокос. — Сдёрнул охотку, барин, и ладно…

— Чаёк лучше сгонашите, — попросил Радищева Ферапонт Лычков.

Александру Николаевичу хотелось пройти второй прокос, но он уступил просьбе и отдал свою косу солдату. Тот, взяв её в руки, сначала потрёс ею в воздухе, а потом легко, словно играючи, пошёл за Евлампием.

— Убегай, не то пятки подрежу…

Когда вскипел чай и все расселись в кружок возле балагана, чтобы позавтракать, Евлампий, взяв побольше ломоть хлеба, спросил:

— А что, барин, слуху нет, даба и чай не подешевеют?

— Дороговата ещё, — вставил Никита, — до перерыву торга всё дешевле было…

— Цены на кяхтинские товары установлены одинаковые, что раньше были на чай, дабу, шёлк, — сказал Радищев.

— Поколь свет стоит, мужику шёлк не потребуется, в дабе проходит…

— Будет время, и крестьянин шёлковую рубаху носить станет, — оживлённо сказал Радищев.

— Для того, барин, мужику ума набрать надо, — задумчиво произнёс Никита.

— Откуда его набрать-то? — ядовито сказал Евлампий, — на дороге ум-то не валяется…

— Ум набирать не надо, — сказал Александр Николаевич, — он есть в народе, надо умеючи им пользоваться…

— Ум — много и густой, только лоб пустой — не вылазит у мужика, — ответив на слова Радищева, громко рассмеялся Евлампий.

— Что одному не под силу — всем надумать надо, — сказал Никита.

— Думалка наша плохая, а надо б её расшевелить, — с заметной злобой в голосе подхватил Евлампий и, обращаясь к Радищеву, опять спросил его: — А что, барин, на купчишек узду набросить нельзя, лютуют дьяволы?..

— Купцы здешние много безобразничают, — согласился Радищев.

— Хуже чиновников изгоняются над мужиком, — выпалил Евлампий, — вот бы им когти подрезать…

— Спеси у них много, правда, — вставил Никита.

— Спеси, что грибов в лесу после дождя, — подхватил Евлампий. — Что у пса шерсти, не стриги её, сама вылазит…

— Управу бы надо на купчин, управу, — настойчиво повторил Никита, поглядел на молчавших солдат и добавил: — Им бы головы пооторвать следовало за изгольство над мужиками… И что власти-то смотрят…

— Власти? — хихикнул Евлампий. — А куда они, власти-то, без купцов денутся, одной бичевой скручены. Купчины-то всё схапали… Деньги у них бешеные, всех перебесили.

— Все жаднущие до денег… — рассуждал Никита. — К примеру, барин, позвал ты косить, наперёд уплатил, а от Прейна али Малышева мы щербатой копейки из рук не получали.

— А сколь робишь на купчину-то? — спросил у Никиты хитрый Евлампий.

— Роблю много, а всё в долгу…

— То-то! — многозначительно произнёс Евлампий. — Язык-то чесать хватит, — и поднялся, взял косу и стал её править.

До обеда косили с небольшими перерывами на отдых. В воздухе стоял зной. Поднялся гнус. И опять на лицах всех были накинуты сетки. Радищев прошёл прокосов пять, и хотя коса теперь была послушней в его руках, но косить в жару стало куда утомительней, чем утром. Александр Николаевич снова уступил просьбе солдата Лычкова и отдал ему косу.

Ферапонт Лычков, давно убедившийся в безвредности барина, тяготился своей службой — присмотром за ссыльным и в душе жалел его. Приметив, как почернела у Радищева рубашка от пота и прилипла к спине, он подошёл и попросил уступить ему ненадолго косу.

Родион Щербаков, наоборот, и тут на сенокосе старался нести свою службу исправно. Скучая, он сидел у костра, как истукан.

Евлампий, приметивший это своим наблюдательным глазом, закончив прокос и подождав Ферапонта Лычкова, обратился к нему:

— А что, служивый, ссыльный-то барин важный преступник?

— Слыхал, будто важный, — охотно ответил Лычков, обрадованный тем, что с ним заговорил Евлампий, нравившийся ему своими суждениями.

— Убежать может?

— Куда ему убегать? Смирнёхонький человек. Да и не один он — баба, дитяти, слуги…

— А что тогда над душой его со штыком торчите? — язвил не унимавшийся Евлампий.

— Знамо, нечего, — просто сказал Лычков, — а наказано исправником строго следить… Видно, надо так…

Евлампий, чтобы перекинуться ещё парой слов с солдатом с глазу на глаз, стал точить тут косу, хотя всегда точил её в начале прокоса.

— У него душа приветливая к мужику, жалостливая, — сказал он.

— Обходительный с людьми, — согласился Лычков, — видать в жилах-то у него простая кровь бьётся, не похожа на барскую…

— То-то? Какого ж чёрта тогда над ним со штыком торчать? Доведись до меня, я бы от злобы все зубы съел…

— Он терпеливый, хотя, видать, и больно ему… Мне вот тоже тошным-тошно торчать с ружьём-то возле такого… — и признался Евлампию: — И в казарме, в строю-то не слаще… Шевеленье под ружьём — подзатычина, качка в теле, неравенство в плечах — пощёчина, приметно дыхание — подзатыльник, неровен шаг — пинок в награду… Тяжело служить! Дышать-то вволю и то нельзя…

— Везде нашему брату мужику худо…

— Худо, — согласился Лычков.

— Заступиться за нас некому…

— Барин-то, по секрету сказывал служка его Степан, за мужицкую правду и в ссылку-то попал…

— Неужто?

— Не вру…

— Вон оно какое дело-о-то, — протянул Евлампий, присвистнул и спросил, указывая в сторону костра: — А тот?

— Тому, должно, по душе служба…

— Оно видать…

— С лишком двадцать лет отбухал, ужо надоело, — делился Лычков.

— Надоест кому хочешь, — сказал Евлампий, закинул косу на плечо и зашагал к началу гона.

Как ни тяжело было косить, мужики торопились кончить косьбу, чтобы к ночи вернуться домой. К вечеру вся трава на участке, заарендованном Радищевым, была скошена. Ночевать в поле не остались, все выехали в Илимск.

Александр Николаевич был доволен и усердием, с каким косили мужики, и всем разговором с ними, и тем, что сам косил и теперь чувствовал полное удовлетворение собой. Всё тело было охвачено приятной, здоровой усталостью.