И что было, собственно, делать в эти осенние, погожие дни, когда тайга манила, звала в трущобы и глухомань, чтобы показать все свои богатства. Для Радищева, лишённого общества, кипучей деятельности, поглощающей всю его энергию, путешествие по округе было большим развлечением. Он сам недавно в одном из писем к петербургским друзьям писал, что для него самое безобидное занятие в Илимске, которое ещё не запрещено властями, «вопрошать существа, лишённые чувствительности к жизни, разговаривать с утёсами, камнями, близко общаться с жизнью природы, стараться вникнуть и глубже понять её законы».
Радищев тщательно готовился к самому далёкому путешествию, дозволенному ему земским исправником. Он пригласил с собой в поездку Батурку. Тунгус согласился бы сопровождать Александра Николаевича куда угодно Замечательный следопыт, хорошо знавший тайгу и реки, он оказался человеком, очень полезным для Радищева в этой далёкой, многодневной поездке.
До Нижне-Илимска плыли без особых приключений. Река в срединном течении близ берегов заросла шелковником и водяной вероникой. Здесь много водилось ельцов, ершей и щуки. В шестидесяти верстах от Нижне-Илимска стояло старое село Туба, недалеко от него деревня Зятья. В ней жили рыбаки и лоцманы, хорошо знающие порожистые места на Илиме.
До Нижне-Илимска плыли без особых приключений.
Как ни умело вёл лодку Батурка, близость порогов и страшные разговоры о них, слышанные Радищевым ещё в Нижне-Илимске и Тубе, заставили его в Зятьях взять лоцмана.
— Да, батенька, сердита река в том месте, зла, страшно лютует, — отвечали ему почти в один голос все, кого он спрашивал о порогах на Илиме.
В Зятьях во многих домах жили казаки — потомки первых поселенцев в Сибири. В одном из таких домов у лоцмана Евдокима Литвинцева и переночевал Радищев, Дом стоял на берегу реки, и слюдяные его оконца смотрели в низовья Илима, словно поглядывая за теми, кто плыл вниз и поднимался на лодке в верховья.
Евдоким Литвинцев жил рыбным промыслом и считался одним из лучших лоцманов в Зятьях. Это был невысокий, расторопный мужик, с бойкими глазами. Когда Радищев с Батуркой вечером подходили к дому лоцмана, запрятанному в зелени кустов, они захватили Евдокима Литвинцева за починкой невода. Он сидел около раскрытого окна. В предзакатных лучах лоцман был красив и походил на талантливо и с любовью исполненную картину мастера-живописца.
— Я Евдоким Литвинцев, — дружелюбно ответил он на вопрос Радищева. — Поди вниз плыть надо… Поздновато маленько. Заходите в избу…
Радищев с Батуркой вошли в небольшой дворик, по-хозяйски прибранный. Около крыльца в порядке стояли вёсла и рыбацкие снасти: удилища, шесты, морды, сачки, острога. Маленький палисадник был старательно заштопан дощечками и дранками в местах пролома, разросшаяся малина складывала свои ветки на него, как на подпорку. Густая черёмуха поднялась выше домика и застелила его своей тенью. Двор был подметён, а дорожка от калитки к крыльцу посыпана песком.
— Заночуйте, горница у меня для приезжих есть, — сказал Евдоким, — а завтра и поплывём… Утро вечера мудреней.
Хозяйка, должно быть, привыкла к тому, что посторонние люди часто появляются в их доме, быстро скипятила самовар, сварила яиц и пригласила гостей к столу.
— Поужинайте…
Александр Николаевич, чтобы завязать разговор с лоцманом, спросил:
— Давно в здешних краях живёте?
— Давненько, — отозвался Литвинцев, — прадеды наши тут ещё службу несли, — с заметной гордостью произнёс он последние слова.
— Служивыми были?
— Казаками пришли на Илим… Колено-то наше, Литвинцевых, к Ермиле Тимофеичу тянется…
— Во-он ка-ак! — с удивлением проговорил Радищев.
— Имеем титул сынов боярских, — сказал Евдоким. — В званьи сем жаловали цари родичей за особливые заслуги, а позднее потомство стало уже казаками. Земли-то тутошние жалованы казакам за кровь и раны, в вечное потомственное владение даны…
— Богата родословная Литвинцевых, богата…
— Да жизнь наша бедна, — с досадой в голосе проговорил Евдоким.
— Забыли свою казацкую службу-то? — спросил Александр Николаевич.
— Были казаки, стали теперича рыбаки, — смеясь ответил Литвинцев.
— А земли-то здешние за казаками значатся?
— Значатся. А что толку-то, земля тутошняя ничья, божья, а нам как бы для славы пожалована…
— Земля должна принадлежать человеку, тому, кто на ней трудится, — сказал Радищев.
— Оно так, — подумав, произнёс Литвинцев, — только земля-то кусается.
Радищев вскинул глаза на лоцмана.
— Кусается, — повторил тот, — налоги велики за землю-то, а чем их платить? Лучше уж пусть она, матушка, будет божья…
Литвинцев опрокинул чашку, встал из-за стола, нехотя перекрестил себя, подняв голову и устремив взгляд в тёмный угол с божницей.
— С бога-то деньги за землю не просят, — заключил он. — Отдыхай, барин, место твоё в горнице на кровати…
Утром попили чайку и тронулись к берегу. С травы ещё не просохла роса, а мошка уже поднялась — слепила лицо, забивала глаза. Литвинцев был молчалив и спокоен: привычка лоцманская брала своё. Александр Николаевич, не переезжая никогда порогов, думал о том, что ожидало их впереди. Ему представлялось, что лодка, подхваченная стремительным течением, обязательно повалится на бок или разобьётся о надводные камни, и вода, захлёстывая, выбросит их на мель.
Илимский порог начинался на восьмой версте от деревни. Батурка и молодой парень, приглашённый Литвинцевым, сели на вёсла.
— Вставай, — закричал лоцман.
Александр Николаевич, сидевший на корме, встал и взялся руками за поручни.
Лоцман сорвал с головы шапку и перекрестился.
— Греби дружно! — произнёс он властным голосом.
Радищев посмотрел вперёд и подумал о том, что они будут делать, если быстрина реки опрокинет лодку. Справа от них в реку выдавался плоский мыс, заваленный огромными кругляками чёрного дифита: камни пролегали по дну реки и грядой выходили на другой берег. Некоторые из них зловеще торчали, как зубы раскрывшейся пасти.
Быстрота течения заметно возрастала. Вода пенилась в камнях. Над рекой всё гудело и шумело. Обогнув мыс, лоцман поворотил лодку налево. Вал ударил в бок и окатил всех холодными брызгами.
— Греби сильнее! — раздался мощный голос Евдокима.
Лодку повернуло почти поперёк реки. Вокруг показались камни, словно выставив огромные головы из пены волн и бешеного водоворота. Радищев видел, с каким напряжением Батурка и молодой гребец налегали на весла, чтобы направить лодку к берегу, но её несло по течению вниз. И лоцман, ведущий лодку, и гребцы, вскидывающие дружно вёсла, побеждали стихию реки. Поединок с рекой закончился их победой.
— Слава богу! — лоцман перекрестился. — Всё кончилось, — и облегчённо вздохнул.
Шум реки, её бурление было уже позади и становилось всё тише и тише. Ниже начались шивера — быстрое течение по мели. Дно Илима было усыпано огромными валунами. Вскоре их лодка пристала к берегу возле Симахиной — последнего селения на Илиме.
От Симахиной до Ангары оставалось четыре версты. На обоих берегах стояли старинные магазеи, куда ещё казаки ссыпали свой запасной провиант. Радищев с интересом осмотрел эти деревянные строения, простоявшие здесь около двухсот лет. Пол давно сгнил, покрылся мхом, но стены были крепки. Теперь в магазеях в полуденный зной спасались от гнуса коровы, лошади, телята.
От места впадения Илима Ангара уже называлась Тунгуской. Это было то место, к которому Александр Николаевич держал свой путь. Вода здесь была удивительно чистая, тёплая. Дно Илима в устье каменисто-песчаное. Горы, сопровождавшие Илим, состояли, как успел заметить Радищев, из красного песчаника, среди которого попадался кусками розовый алебастр, называемый здесь опокою. Вблизи самого устья горы чуть раздвигались, и на их склонах вороньим блеском отливал каменный уголь. Он хорошо горел, рыбаки употреблели его, как топливо и как курево, разжигаемое на носу или корме лодки, прогоняющее своим едким и вонючим дымом свирепую мошку.