— Премудрыми плодами петровыми напитана Россия, — попрежнему страстно звучал голос Пнина, — для коей он более сделал один, нежели многие государи вместе взятые до его правления. Пётр жил для своего народа и был ему во всём примером.

Иван Пнин смолк. Он вытер платком своё болезненное лицо, на котором проступили мелкие, как бисер, капельки пота.

— Пётр — муж необыкновенный!

Радищев взглянул в небольшие глаза Пнина, сияющие привлекательным, но лихорадочным блеском, и, чуть помолчав, продолжал:

— Славословя его деяния, не следует забывать, что он был, как и все царствующие особы, самым властным самодержцем.

Катя не поняла слов отца. Ей казалось всё, что говорили Налимов и Пнин о Петре, совершенно справедливо и незачем им возражать. «У папеньки натура несговорчивая», — подумала она, наблюдая, как же воспринято его возражение другими.

Отец Василий улыбнулся. Он дружески покачал головой.

— Протопоп Аввакум любил говаривать: «Кидаешься ты на ворога яко лев». Так и ты, Александр Николаевич, в каждой царствующей персоне зришь врага народного, а самодержец поставлен свыше, нам грешным, на сей земле… Что ни говори, а доброе петрово учение ко всякой пользе отечества пригодно. Оно корень и семя нашей жизни…

— Да, да! — горячо поддержал довольный Пнин и, обращаясь к Радищеву, пояснил:

— Не спорю, гений сего премудрого государя предпринимал иногда такие меры, которые не произвели желанных успехов, а в некоторых случаях даже показали совсем противное.

— То-то и оно, милейший Иван Петрович, — и чтобы отчётливее подчеркнуть своё отношение, высказать свою оценку деятельности этого предприимчивого и упрямого государя, Александр Николаевич сказал ещё более энергично.

— Нам не следует забывать хорошего, но губительно не замечать и плохого в правлении Петра.

Отец Василий протянул чашку.

— Тело требует блага телесного. Налей-ко ещё чашечку, дочка.

Разговор незаметно перешёл к законоведческой деятельности в России, ибо многие смелые преобразования начались с Петра.

— Когда я задумываюсь над созданием новых законов, — начал Радищев, — мысль моя сходится на том, что нужно постановить прежде некоторые твёрдые правила, как делал Пётр, но направляющие общий разум и нравы на благо народное.

— Общее мнение — твердейшая опора всех человеческих постановлений, — согласно отозвался Пнин. — Однако самый важный предмет, долженствующий занимать ныне законодателя, есть тот, чтобы предписать законы, могущие определить собственность земледельческого состояния. Доколе наши крестьяне будут находиться в бедственном состоянии, в отчаянии влачить свои дни и проклинать жизнь господ?

Катя теперь слушала с меньшим интересом разговор, происходящий за столом. Она лишь пристально наблюдала за Пниным, зная, что отец уважает и любит этого больного человека, ищущего в жизни истины.

Отец Василий молчал. Вдумываясь в слова, он не догадывался ещё, куда же повернёт свою пылкую речь Иван Пнин. Он держал левой рукой блюдечко, методично покачиваясь, отпивал чай. Когда священник слегка наклонялся, большой из перламутра крест отливал радужным сиянием. Катя смотрела то на этот сияющий крест, то на раскрасневшееся, полное и самодовольное лицо отца Василия.

Александр Николаевич, взволнованный словами Пнина, тихонько привстал. Ему нравилась убеждённость, с какой тот говорил о крестьянах. Он отошёл от стола, продолжая слушать глубокие и точные суждения Ивана Петровича.

— Доколе участь столь полезного сословия наших граждан, от коих зависит могущество и богатство государства, будет состоять в неограниченной власти господ, поступающих с ними иногда хуже, нежели со скотом? Сие ужасное злоупотребление власти помещиков над крестьянами унижает Россию перед европейскими державами. Горестно, весьма горестно, — Иван Петрович резко махнул рукой и с болью закончил, — для нас, россиян, своё отечество любящих, видеть в нём дела, совершающиеся разве в отечестве негров…

Пнин снова вытер своё потное лицо. Горячность его всё больше и больше была по душе Радищеву. Он подошёл к нему и крепко пожал руку Пнина.

— За горячими и правдивыми словами, Иван Петрович, жду горячих и больших свершений.

Отец Василий поставил блюдечко на стол и протестующе откинул голову.

— Царь Давид изрекал, что все мы всуе мятёмся, а Марк Аврелий справедливо вещал, что дня сего заря не есть дня вчерашнего и за утро той же не будет.

— Сказал аз, скажи и буки, отец Василий.

Налимов поднялся.

— Стезя, к истине ведущая, да не восхулит бога на небе и царя на земле. Речи ваши перешагнули грани дозволенного. Слух мой да не достигнут ваши якобинские словеса.

— А-а, испугался! — Александр Николаевич довольно раскинул руки, заразительно рассмеялся. — Не будем, не будем посрамлять слух отца духовного, как, Иван Петрович, думаете, а?

Пнин, немного, смутившийся, произнёс:

— Я, право, не знаю. Запретного в моих словах ничего нет. Готовлю сочинение на сию тему, дабы преподнести его государю.

— Совсем отменно-о!

Александр Николаевич знал отца Василия по прежним беседам. Это был человек, питающий большую страсть к разговорам откровенным и политически острым. Он понимал, что сан священника обязывал его возразить, и не обиделся на замечания.

— Еретики, право слово, еретики! — сдаваясь, сказал Налимов, а Радищев в том же шутливом тоне продолжал:

— Коль убеждён человек в том, что говорит, разве душа его будет порочна?

Отец Василий округлил глаза, насторожился.

— Принять обман души, разве не совершить грех пред всевышним, отец Василий?

Александр Николаевич скосил глаза в передний угол, где висела небольшая иконка с лампадой.

— Однако хитёр ты, Александр Николаевич, — поняв увёртку Радищева, заметил Налимов, а хозяин дома уже серьёзно говорил:

— Убеждение, убеждение, ещё раз убеждение! Токмо им, Иван Петрович, движутся лучшие побуждения человека в достижении его цели! — Радищев высоко и гордо вскинул голову с радостным и независимым выражением. — Что касается меня, то ежели счастье изменит мне, предпочту умереть, чем быть попранному! За правду и смерть красна.

— Бедовая головушка у тебя, Александр Николаевич, не сдобровать ей, помяни моё слово.

— Знаю, отец Василий! — уверенно произнёс Радищев, — и не страшусь! Самое страшное позади. К виселице присуждали…

Пнин, давно покорённый независимостью Александра Николаевича, с глубоким обожанием посмотрел на него и подумал: «Чем я заплачу за любовь и дружбу твою, чем, мой единственный наставник и друг?» Ему хотелось сказать сейчас, что он любит его не только за смелость суждений, но и за смелость действий, но, не сказав этого, опять подумал о том, найдётся ли человек, который может не полюбить его, однажды встретившись и поговорив с Радищевым по душам?

Зазвонил дверной колокольчик. Катя быстро поднялась и направилась в прихожую.

— Входите, входите, Андрон Семёныч! — послышался её голос.

— Андрон пришёл, — и Александр Николаевич зашагал навстречу гостю. — С какой докукою явился? — встречая отставного солдата, спросил он и ввёл его в гостиную.

— Пришёл посумерничать, послушать умную беседу, — ответил Андрон. Он низко поклонился сначала отцу Василию, потом Ивану Петровичу.

Александр Николаевич пригласил Андрона к столу и попросил Катю налить горячего чайку.

— Морозно на дворе?

— Озяб пока шёл…

Отставной солдат, с которым Александра Николаевича свела печальная судьба на заставе, уже не раз бывал в доме Радищевых. Его покорила простота Александра Николаевича, умевшего сходиться с людьми и располагать их к себе. Андрон, сердцем понявший большое горе, пережитое Радищевым, чаще стал навещать его дом после приезда семьи. Он приходил сюда, чтобы по-своему отблагодарить Радищева за хорошее и уважительное отношение к себе. Андрон старался чем-то помочь семье. Если Александра Николаевича не было дома, то он охотно помогал Кате: шёл в дровяник и колол дрова или напрашивался принести ей воды, брал вёдра и шёл с ними к колодцу.