Что поделать, многим трезво мыслящим ученым того времени приходилось делать вид, будто они признают возможность воздействовать на природу заклинаниями, совершать превращения любых металлов в золото, угадывать по звездам судьбы людей и государств. (Правда, Кардано искренне верил в астрологию и составил даже гороскоп Иисуса Христа.)

Чем же были привлекательны идеи Раймунда Луллия для столь разных мыслителей, как Агриппа, Кардано, Бруно? Более всего — возвеличиванием логики, рассудка, рационального. Конечно, преклонение перед логикой зашло у Луллия слишком далеко. Но ведь тот, кто идет первым, почти всегда склонен к преувеличениям. Последователи имеют возможность либо усугубить ошибки, либо их исправить.

Как многие люди своего времени, Агриппа, Кардано, Бруно и другие последователи Луллия не пренебрегали — из разных соображений — магией или религиозной фантастикой. Но они понимали, что чудо — не вне человека, а в нем самом. Об этом хорошо сказал Агриппа Неттесгеймский: «Дух, обитающий в нас, сильный, он чудо творит».

Бруно вовсе не был безоговорочным последователем Луллия. Напротив, относился ко многим его идеям скептически. Называл его грубым фанатиком, полным божественного огня, и «галлюцинирующим ослом». Трудно представить себе, что Бруно всерьез верил, будто мудрые мысли можно складывать механически, как дети складывают кубики, а с помощью луллиевой машины нетрудно открыть законы природы и познания.

Об этом можно судить по книге «Тени идей». Под идеями он подразумевает суть вещей (если считать все вещи творением всевышнего, его идеями). А их тени — отражения сути вещей в сознании человека (как много позже писал Кант — «вещи в себе»). Истину в подлинном обличье человеку познать не дано; каждый на свой лад осмысливает мир.

По теням можно судить о предметах, которым эти тени принадлежат. Так и по «теням идей» можно постигать истину, бесконечно приближаясь к ней, восстанавливая ее подлинную сущность.

Бруно утверждает внутреннее единство мироздания, его изменчивость, развитие. А также — величие познания, приближающего человека к богу.

Не бездумная вера возвышает людей над другими созданиями, а знания, которые последовательно развиваются, расширяя пределы познаваемого мира.

Рассуждая о луллиевом искусстве, Джордано Бруно излагал основы новой научной, материалистической философии познания, нового понимания Вселенной — единой, бесконечной, со множеством обитаемых миров.

Ему хотелось спокойно разработать собственное мировоззрение и предложить его другим — для обсуждения, размышлений, признания. Беглый монах Джордано перестал искать пути примирения с церковью. Его увлекала другая задача: распространение своих идей. В этом его личные интересы смыкались с традициями эпохи.

На смену замкнутым в самопознании средневековым мыслителям пришли активные глашатаи, проповедники своих убеждений, упорно доказывающие свою правоту. Их не удовлетворяло признание со стороны узкого круга специалистов. Они стремились перестроить мир, обновить сознание людей.

Вряд ли следует сопоставлять жажду проповедовать свои идеи, утверждать свою веру и распространять свою власть, с одной стороны, у официально признанных «властителей дум», влиятельных основателей сект и могущественных правителей, а с другой стороны — у мыслителя-одиночки Бруно. В первом случае упрочается власть авторитетов, организаций, а во втором — ярче выявляется и борется за свои убеждения личность. Да и слишком различны способы подавления идейных врагов: в первом случае — сила, жестокость, авторитет, а во втором — убеждения и доказательства.

Только памятуя это, можно верно понять истоки и упорства Бруно, и его попыток идти в некоторых случаях на соглашения, маскировать свои идеи, искать возможности примириться с католической церковью.

Изучение и пропаганда луллиева искусства для Бруно не только ширма, за которой можно прятать собственные воззрения. В формализованной и путаной системе Луллия он обнаружил рациональное зерно. Человеку, познающему, осмысливающему реальность, Вселенная предстает как «театр теней», совокупность символов и знаков, идей. Идеи возникают в недрах сознания не как сновидения, фантазии, а отражениями, отсветами реального мира.

Процесс познания — это как бы развертывание и взаимодействие двух миров: внутреннего мира человеческого сознания и внешнего мира природного бытия, олицетворенного, как для Луллия, так и для Бруно, в боге. Почему возможно это взаимодействие? Потому что существует органичное единство внутреннего и внешнего. Человеческое сознание раскрывается навстречу потоку идей, поступающих извне. Значит, в сознании хранятся тени их, присутствует память о них, — «золотая цепь, укрепленная на небе И протянутая до Земли».

Исходя из подобных мыслей, Луллий и Бруно приходили к противоположным выводам. По Луллию, в результате механического соединения понятий можно достичь понимания природы. Для Бруно акт познания определяется слиянием с природой.

Средневековый «луллизм» дает себя знать не только в содержании, но и в стиле парижских трактатов Бруно — витиеватом, аллегоричном, подчас путаном. Объясняются стилистические особенности трактатов и сложностью задач, поставленных автором. Его произведение, можно сказать, имеет четыре грани (подтекста). Это пересказ некоторых идей Луллия и их разработка. Одновременно — изложение основ собственного мировоззрения и, наконец, сатира. Очень трудно соединить все это — тематически и стилистически — в пределах одного произведения.

Бруно охотно пользовался аллегориями. Нередко злоупотреблял ими. Не всегда можно точно определить, что имел в виду автор. Образное аллегорическое изложение отвечало его поэтической натуре. А еще это была демонстрация мнемонических приемов, когда с помощью символов и образов запоминаются умозаключения. Вдобавок аллегории позволяли высказать то, о чем иначе говорить было слишком опасно.

Так, в «Песне Цирцеи» сопоставляются люди и животные. Некоторые сопоставления весьма нелестны для церковников. Монахи сравниваются с обезьянами. Доминиканцам, участвовавшим в трибунале инквизиции, достается особенно крепко. На вопрос, как распознать среди множества собачьих пород самую злую, следует ответ: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь потому, что эти жалкие псы гнусным образом лаются на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, даже если эти знакомые и отъявленные мерзавцы!»

Кто же эти худшие из псов? И почему псы? И что означает название ордена? «Домини канес» по-латыни — «господни псы»; эта игра слов была широко известна.

Бруно часто пользуется аллегориями. Однако там, где, казалось бы, нужна повышенная осторожность, он изъясняется наиболее понятно, намеки его весьма прозрачны.

Резко обрушивается он на религиозных фанатиков, которые «сосредоточивают всю силу своего воображения на смерти какого-нибудь Адониса» (ясно, что во времена Бруно на смерти Адониса никто не сосредоточивал всю силу своего воображения; верующим католикам полагалось постоянно осмысливать и переживать смерть Христа-спасителя). Такой человек, по словам Бруно, «обманывает себя пустым почитанием призраков, умертвляет плоть и обессиливает дух различными искусственными средствами — уединением, молчанием, темнотой, дурманящими мазями, бичеванием, холодом или жарой — и идет навстречу жалкому, умственному расстройству».

Неистовый Ноланец продолжает обличать «святое папское воинство» даже в трактатах сугубо научных. Он не способен сдерживать негодование. К счастью, язык аллегорий помогал избегать острых конфликтов. Бруно, несмотря на его язвительные выпады против религиозного фанатизма, продолжает пользоваться большой популярностью, читает лекции, посещает модные салоны и кружки любителей наук и философии.

Благоденствие Бруно в Париже было слишком непрочным. Виной тут был не его строптивый характер, а историческая ситуация и особенно личность молодого и небесталанного короля Генриха III. Он с юных лет зачитывался трудами Макиавелли и увлекался философией. Возможно, по примеру рассудительного Марка Аврелия, он мечтал стать правителем-философом. Во всяком случае, даже придя к власти, сохранил любовь к мудрости. К удивлению двора, а также иноземных послов, мог «терять» по два-три часа в день на занятия философией. Если учесть, что Генрих III стремился утихомирить религиозные распри и жить в мире с соседними государствами, то вполне оправдываются лестные (если не сказать льстивые) высказывания Бруно в его адрес.