И все-таки, несмотря на постепенное отставание и начавшийся упадок экономики, политики и культуры, Венеция во время пребывания в ней Бруно сохраняла республиканские свободы и независимость. Среди иностранных студентов, учившихся в Падуе, были не только католики, но и протестанты. С этим местной инквизиции приходилось мириться. Впрочем, венецианская инквизиция была своеобразной.

В Венеции совершилось перерождение инквизиции из церковной в государственную. С ее помощью в республике поддерживалась власть знати. Это была сеть тайных агентов, выискивающих противников государства: трибунал венецианской инквизиции обладал огромной властью. В ее дела не мог вмешиваться даже папа римский.

Правда, оставалась и церковная инквизиция, подчиненная формально Риму. Но в 1551 году венецианские власти издали декрет, согласно которому ни папский наместник, ни епископ, ни инквизитор не могут предать суду подданного республики без ведома и согласия представителя светской власти. Решение привело папу в гнев. Он пытался «навести порядок» в Венеции. Это оказалось не так-то просто. Генеральный инквизитор Венеции, представитель папской власти, потребовал от книготорговцев изъять все издания, входящие в индекс запрещенных книг. Ответом был категорический отказ. Инквизитор попытался объявить еретиком посла Испании. Правительство Венеции отозвалось: «Его светлейшество дож Венеции изумлен, что какой-то простой инквизитор имеет наглость…» — и так далее. В конце концов генеральному инквизитору пришлось постыдно бежать из города. С той поры в республике господствовала государственная инквизиция.

Суду и пыткам могли, в некоторых случаях, подвергаться и еретики, но только тогда, когда они подозревались в государственном преступлении. По религиозным мотивам в Венеции никого не осуждали на смертную казнь.

Если учесть все это, то решение Бруно оставаться в Падуе и Венеции не покажется безрассудным. Смелости в нем было не больше, чем трезвого расчета. Он мог годами оставаться в пределах Венецианской республики, уважая ее законы и избегая конфликтов с церковью. В случае опасности не представляло большого труда покинуть Италию. В общем, жизни его ничего не угрожало…

Если не считать какого-нибудь личного врага. Как известно, порой опаснее иметь одного конкретного врага, чем целую государственную организацию. Да и для того, чтобы тобой всерьез заинтересовалась организация, нужны усилия отдельных людей: донесения, доносы, клевета. Все это лучше, надежнее кого бы то ни было способен организовать личный враг. И не дальний враг, а близкий, из числа друзей или знакомых, осведомленный о наших недостатках и оплошностях. Настоящее предательство совершают только близкие люди…

Кто в Венецианской республике мог быть врагом Ноланца? Он пользовался популярностью и уважением, но не настолько, чтобы возбуждать зависть. Не участвовал в диспутах-турнирах, а значит, не мог вызвать злобу и жажду мести у побежденных. Шел ему пятый десяток — возраст по тем временам почтенный, — и были сведения о том, что он ищет пути к примирению с католической церковью: слишком сильно любил он родину, слишком долго скитался по свету и устал от этого.

А все-таки были, были у него злобные враги. Не личности, но человеческие качества: невежество, лицемерие, корысть, подлость. Он их ненавидел и пытался уничтожить. Он боролся средствами просвещения и убеждения. А носители этих качеств предпочитали другие, более действенные средства.

…Мы знаем, мы верим: рыцари Истины в конце концов побеждают. Но слишком часто — ценой собственной жизни.

Он предчувствовал, что богатый дом Мочениго может стать для него капканом. Слишком любезно, со сладкими уверениями в преданности и уважении встретил странствующего философа влиятельный патриций. Предложил подвал для алхимических тайных занятий. Явно разочаровался отказом Ноланца, высказав надежду, что своим рвением и подарками заслужит доверие прославленного учителя и удостоится посвящения в тайны алхимической магии.

Джордано понял: тратить время на этого ученика — все равно что пытаться сделать лошадь из осла. Но принятые ранее деньги требовалось честно отработать. И он взялся за дело. Успокоил Мочениго обещанием когда-нибудь посвятить его в премудрости алхимии. А пока предложил заняться изучением Луллиевого искусства логических операций и приемов укрепления памяти.

От урока к уроку нарастало разочарование Мочениго. Не на то он тратил деньги, чтобы часами просиживать за книгами и бумагами, подобно студенту или монаху. Если знания доктора Бруно так велики, как утверждает молва, то пусть он начнет делиться своими тайными заклинаниями, магическими приемами, позволившими ему подняться на высокие ступени мудрости!

Бруно старался скрыть свое негодование. Некогда папа римский, затем король французский спрашивали: чем объясняются успехи Ноланца — магией или естественными способностями? А этому наглому и богатому купцу все ясно наперед. Он готов купить мудрость, как залежалый товар, по дешевой цене. Надеется выгадать, приобретя формулы мудрости столь же простые, как вопли ослов!

То, что ученик глуп, нетрудно было уяснить после первых уроков. Но то, что он хитер, коварен, скрытен, лицемерен и жесток, — Ноланец не подозревал. Трудно обнаруживать у других то, чего нет в тебе самом.

Дальнейшее обучение патриция логике и мнемоническим приемам не имело смысла. Джордано не сомневался в этом. Странная тревога не покидала его. Впервые он вдруг ощутил, что приехать ему в Италию много легче, чем покинуть ее. Кстати, пора бы отправиться во Франкфурт, закончить и напечатать рукописи, которые в Падуе прилежно переписывает Иероним. Пора, пора…

Он решил уведомить Мочениго об отъезде в последний день. Почему? Не доверял доброжелательности хозяина. А уехать вовсе, не предупредив, — неучтиво.

В четверг Джордано сказал Мочениго, что выполнил обещания, передал свои знания сполна и намерен покинуть гостеприимный дом с благодарностью и огорчением.

Мочениго изумился: как? так скоро? Но ведь он узнал не более чем студент. Обещаны были приемы магического искусства! Учитель почему-то утаивает самое главное, известное лишь немногим, рассказывая то, что и без того можно прочесть в книгах.

— В книгах — вся человеческая мудрость, — отвечал Ноланец. — Но не всякому она открывается в чтении. Учителя призваны пояснять и толковать, а не передавать тайны, которых не существует вовсе.

— Мне казалось, — говорил Мочениго, — я достоин, чтобы мне были доверены тайны, известные лишь посвященным. Я готов предоставить кров и стол еще на месяц или два и щедро одарить, если недостаточно того, что я уже заплатил, и немало.

— Я выполнил все, о чем мы договорились, и вынужден уехать в субботу.

— Но я могу задержать отъезд на такой срок, который сочту нужным и справедливым.

— За себя я привык решать сам!

Угроза Мочениго его не испугала — разозлила. Не собирается ли хозяин написать донос инквизиции? Но пока донос разберут и примут по нему решение, Ноланец будет уже далеко отсюда.

В пятницу с утра Джордано принялся собирать свои вещи для отправки во Франкфурт. Сам намеревался заехать по дороге в Падую. С рассветом пора было отправляться в путь. Он лег спать пораньше.

Поздно вечером раздался стук в дверь. Это был хозяин. Мочениго просил открыть дверь и переговорить по неотложному делу. Джордано открыл дверь. В комнату вошел Мочениго со слугой. Перед дверью остались стоять несколько молчаливых верзил. Можно было ожидать самого худшего. Бруно едва сдерживал ярость: в трудные опасные минуты он ощущал прилив сил. В гневе он был способен на отчаянные поступки.

Хозяин был вежлив. Просил гостя перейти на чердак. Это ни в коем случае не наказание. Завтра они договорятся о продолжении курса наук. Учитель, безусловно, будет совершенно свободен. Но если он продолжит упорствовать, то ему будут угрожать большие неприятности.

Джордано в сопровождении молчаливых верзил, похожих на гондольеров, поднялся на чердак.