— Ничего я не бегаю! — возмутилась Бруни. — Просто…

— А он, как ты в свое время выразилась, «не выставляет тебя за дверь»? — не дал ей продолжить свою мысль отец.

— Н-ну да… Нет, ты не думай, у нас с ним хорошие отношения, дружеские…

— Дружеские?! — Сарказм, прозвучавший в этом слове, Бруни не понравился.

— Да, дружеские! — рассердилась она. — Конечно, мы с ним и ссоримся иногда, но… но ему есть до меня дело — вот это главное. Никому нет — а ему есть. И это не потому, что ты ему деньги за это платишь, а просто… вот он такой.

Вспомнилось вдруг ясно-ясно, как Филипп защищал ее от Катрин, а потом обнимал и утешал, и как он сказал: «Мы же друзья!»

— Что значит — никому до тебя нет дела?! Я что, мало для тебя делаю?

— Ты… да, ты делаешь. Только вот мы с тобой о серьезных вещах сейчас говорим — а ты все равно одним глазом в бумаги косишься. И для тебя эти бумаги важнее, чем я.

Папаша вроде бы даже слегка смутился (редкое зрелище!). Закрыл папку, отложил в сторону.

— Ну, я тебя слушаю.

— Да нет, я только хотела, чтобы ты пригласил Филиппа на вечеринку, — промямлила Бруни, подостыв и понимая, что замечание про бумаги было совершенно лишним: если хочешь что-то получить от человека, к нему стоит подлизнуться, а не тыкать его носом в его недостатки.

— Можно, я тогда тебя кое о чем спрошу?

Она пожала плечами: все равно же спросит — к чему эти заходы?!

— Ты собираешься за него замуж?!

— Что?! — Бруни аж подскочила.

— Я просто лелею надежду хоть раз, для разнообразия, узнать о твоем замужестве не постфактум, — съехидничал папаша.

— Ну почему же, когда я за Гюнтера выходила, я тебе сообщила заранее! — машинально огрызнулась она.

Замуж — за Филиппа?! Да нет, что за чушь! Отцу в этом случае явно изменила его обычная проницательность, которой он так гордится!

— О да — меньше чем за сутки, — напомнил он.

Гюнтер тогда ей плешь проел, что не предупредить отца — это неприлично, пришлось позвонить и сказать.

— Ты никогда моих советов не слушаешь, — кажется, папаша решил, что теперь его очередь говорить нелицеприятные истины, — но я все же скажу тебе кое-что — а уж твое дело, принять ли это к сведению…

Бруни вздохнула, сложила руки на коленях и приготовилась слушать нравоучения.

— …Конечно, Берк был бы для тебя неплохим вариантом. Боюсь, ты даже не в состоянии понять, насколько неплохим. Но он не из тех людей, которые комфортно чувствуют себя с рогами. Иными словами, он, в отличие от твоих предыдущих мужей, не станет терпеть твои измены…

— Да вовсе я не собираюсь выходить за Филиппа замуж, с чего ты взял?! — не выдержала она. — Я просто хочу, чтобы он пришел на вечеринку!

Пару секунд отец смотрел на нее, сердито поджав губы, потом кивнул:

— Хорошо, я скажу Кристине, чтобы она включила Берка в список приглашенных и позвонила ему. Тебя это устраивает?

— Да, папа.

— Но я прошу тебя не забывать, что на новогодней вечеринке ты будешь хозяйкой и не сможешь заниматься одним гостем в ущерб остальным.

— Да, папа, — покорно сказала Бруни.

Отец надел очки и потянулся к папке — это значило, что разговор окончен.

«Тирли-линь — пинь — пинь — ти-ти-ти!».

Кенгуру понравился Линни чрезвычайно. Она всюду таскала его с собой, отказывалась без него ложиться спать. Даже когда Филипп повез ее в кондитерскую, кенгуру поехал с ними.

Хуже было другое. Амелия предупредила, что положила в карман кенгуру некий сюрприз. Не предполагал Филипп только, что сюрпризом окажется «музыкальная черепашка», и не мог понять, что это: результат недомыслия — или сознательный и утонченный садизм.

«Пир-линь — брям-брям — пи-пи — тирли-линь!»

Панцирь черепашки состоял из четырех разноцветных частей-клавиш. Стоило нажать на любую из них, как черепашка вызванивала простенькую мелодию. Если нажать на две клавиши сразу, черепашка играла одновременно две разные мелодии. Линни ухитрялась иногда давить сразу на четыре и с упоением слушала получившуюся какофонию.

Но чаще она нажимала на какую-нибудь одну. Примерно раз двадцать в час. За едой, за игрой, во дворе, на кухне, в кроватке, в коридоре и на лестнице. С семи утра и до девяти вечера, с перерывом на дневной сон.

Попытка отобрать у нее черепашку привела к такому отчаянному реву, что Филипп пожалел, что родился на свет. Пришлось вернуть. Линни схватила ее, прижала к груди, еще раз запоздало всхлипнула — и унесла в коридор, откуда тут же донеслось: «Брям-брям — ти-ти-ти — брям-брям-брям — у-уу!»

Провалилась и попытка забрать игрушку ночью, пока девочка спит. С раннего утра, прямо в пижамке, Линни принялась бегать по дому, заглядывая под все шкафы — и наконец снова разразилась рыданиями. Филипп продержался минут пятнадцать, после чего «нашел» черепашку под лестницей.

Эдна, очевидно из чувства противоречия, приняла сторону Линни, заявив:

— Хватит издеваться над ребенком! С самого начала не надо было эту штуку привозить, а теперь уж терпи! И вообще, она вся в тебя! Когда тебе два года было, ты тоже всех своим барабаном доставал!

— Что еще за барабан?! — удивился Филипп.

— Жестяной. Красный с золотом, до сих пор помню. Ты в него с утра до вечера барабанил — удивляюсь, как тебя тогда никто не пристукнул!

Он не помнил никакого барабана. Наверняка просто так сказала, чтобы повоспитывать!

Его не раз подмывало бросить все и уехать в Бостон. Но поступить так было бы малодушием: ведь он решил эти две недели провести у Эдны, чтобы узнать, как нужно кормить Линни и как ее положено укладывать спать, какие мультфильмы она любит, чего боится… Короче — чтобы учиться быть отцом.

До сих пор он считал Линни покладистой девочкой — но, как выяснилось, она могла быть очень упрямой. Не любила зеленый горошек, зато помидоры утаскивала прямо из кулька — поэтому их надо было, принеся из магазина, сразу обдавать горячей водой. Не хотела мыться, если на бортике ванны не стояли два разноцветных утенка. И засыпала не сразу — звала, просила попить или заявляла, что под кроватью скребется медведь…

Да еще Эдна… Вот когда она вовсю развернулась с попреками! Хорошо хоть при ребенке затыкалась — не хотела подрывать «авторитет отца».

Так что, когда позвонила секретарша Трента и пригласила его на вечеринку, Филипп обрадовался возможности немного отдохнуть и от Эдны, и от бесконечного «Тирли-линь — пинь — пинь-ти-ти-ти!»

Вечеринка была организована с присущим Тренту размахом.

На въезде в поместье стояли два «Санта Клауса» в красных костюмах. Подъехав, Филипп назвал свою фамилию и получил золоченую карточку с номером столика, за которым ему предстояло сидеть.

Деревья вдоль подъездной аллеи были густо увиты гирляндами цветных лампочек, а на лужайке перед входом в дом стояла «рождественская композиция» — упряжка северных оленей раза в полтора больше настоящих. Олени мотали головами, их шкуры искрились голубыми огоньками, а глаза и носы вспыхивали красным.

Едва он остановился, к машине подскочил паренек-парковщик, наряженный гномом, сказал: «Вам сюда, сэ-эр!» и указал на ведущую ко входу красно-желтую ковровую дорожку, похожую на обрывок штанов гигантского Арлекина.

Амелию Филипп увидел сразу, едва вошел в холл. В тот же миг и она заметила его и понеслась к нему с таким сияющим видом, словно он ее любимый родственник.

— Приветик! — протянула руку, будто для поцелуя.

— Здравствуй. — Руку он пожал, целовать не стал.

На ней было золотое платье — длинное, облегающее от подмышек до щиколоток и оставляющее открытыми плечи; на шее — ожерелье из блестящих висюлек, похожее на сосновую ветку с золотой хвоей. Филипп и прежде обращал внимание, что она не обвешивает себя сверх меры украшениями, серьги же вообще никогда не носит.

— А я все гадала, удастся Кристине до тебя добраться, придешь ты или нет! Ты по телефону не отвечал.