В этой мертвой высокогорной пустыне, неприветливой и холодной, все-таки заметны были признаки жизни. Часто попадались бегавшие у дорожного полотна рогатые жаворонки, обычнейшие памирские птицы. Свое название они получили за маленькие черные пучки ушных перьев, очень похожие на рожки. В одном месте, уже за Каракульской котловиной, наши машины подняли со склона стайку скалистых голубей. Они стремительно рванулись куда-то вверх, мелькая на солнце белым подбоем крыльев. В другом месте дорогу перебежал заяц, а когда грузовики, тяжело урча, стали взбираться на перевал Акбайтал (Белая Лошадь), низко, над самой дорогой, плавно прошел бородач. Я высунулся из кабины почти по пояс, наблюдая, как эта громадная хищная птица, почти не шевеля крыльями, парила над склонами, медленно поднимаясь вверх.

Акбайтал был последним и самым высоким перевалом на нашем пути. Высота его над уровнем моря 4655 метров. До прокладки Тибетского автомобильного тракта это был самый высокий автодорожный перевал в мире. Подъем на него долог и изнурителен, но серпантинов здесь почти нет, дорога большей частью идет прямо, вдоль русла небольшой речки.

Передняя машина вдруг резко затормозила. Из кабины выскочил Леонид и замахал руками. Коля вскрикнул: «Смотри, архары!» Машина остановилась, и я тоже выскочил на дорогу. Но слезящиеся от ветра, пыли и ослепительного сияния солнца глаза ничего не могли увидеть.

- Да вон, вон же они,- указывал рукой Леонид,- вот бегут, пять штук! Ну, видишь?

Наконец, прибегнув к помощи бинокля, увидел животных и я. Окраска архаров, крупных горных баранов, совершенно сливалась с серым цветом склона. В бинокль было хорошо видно, как стройные животные бегут тесной группой вверх. Метрах в пятистах от нас они, как по команде, замерли, повернув к машинам головы, украшенные великолепными рогами. Затем снова, но уже не спеша они потрусили дальше.

На самой вершине перевала мотор вдруг заглох: засорились жиклеры карбюратора. Стартер не работал, и после продувки заводить мотор пришлось ручкой. Коля взобрался в кабину и ласково попросил меня «крутануть». Я напыжился, рванул ручку на один оборот, второй, третий и... все поплыло у меня перед глазами. Холодные ледяные вершины вокруг понеслись в стремительном хороводе, ноги потянуло в сторону, и я буквально рухнул на крыло. Прошло не менее минуты, прежде чем я пришел в себя. Только сейчас я по-настоящему почувствовал, что такое высота. Сказался стремительный, без всякой акклиматизации, бросок на Крышу Мира. Коля только посмеялся, почесал в затылке и с двух оборотов завел двигатель сам.

Как оказалось потом, я был не первым и не последним, кого подобным образом разыграли шоферы. Что дело тут главным образом в акклиматизации, я убедился позже, два года спустя. Меня вез тогда Саша Дерунов. Наша машина заставляла всех встречных поспешно шарахаться в сторону: в кузове ее был укреплен громоздкий гусеничный трактор, который нужно было доставить на биостанцию. Благодаря этой махине центр тяжести всего сооружения оказался высоко наверху, и поэтому даже слабый крен был очень опасен. Больше всего страху мы натерпелись на Талдыке и Кызыларте, где несколько раз при поворотах с серпантина на серпантин машина едва не сваливалась вниз. А на подъеме к вершине Акбайтала, крутом и длинном, мотор в разреженном воздухе не тянул. Поднимались так. Чуть только обессилевший мотор начинал глохнуть, Саша сразу же сажал машину на тормоза. Я бежал сзади, прижимая к животу увесистый камень, и, едва Саша начинал тормозить, бросал его под заднее колесо. Машина грузно оседала назад, на камень, и замирала на месте. Затем Саша разгонял мотор и, резко включив передачу, рывком проходил десяток-другой метров, после чего все повторялось сначала. Устал я, конечно, тогда предельно, но никаких головокружений и тошноты не было.

Акбайтал... Конечно, он не очень эффектен. Но для меня это самый волнующий перевал. Громадные вершины хребта Музкол, закованные в лед и снег, ощетинившиеся черными гребнями скал, здесь как будто совсем рядом. Нередко облака оказываются внизу и, когда едешь над ними, на уровне вечных снегов, ощущение создается совершенно необыкновенное!

Темнело. Машины дружно пылили по прямой как стрела ленте тракта. Мы мчались по широкой и ровной долине Акбайтала, окаймленной крутыми склонами скалистых гор. Садившееся солнце временами прорывалось сквозь тучи и внезапно освещало отдельные участки гор, то красные, то желтые, то синие. Постепенно краски тускнели, переходя с темнотой во все оттенки черного и синего цветов. Затем все потонуло в сплошном мраке, и только полотно дороги мчалось на нас в ярком свете фар.

Справа, из глухой тьмы подножия хребта, вдруг дружно замигала стайка огоньков.

- Ну, вот и Чечекты,- облегченно вздохнул Коля.- Биостанция!

После трудной дороги спалось крепко. Разбудил меня могучий рев ишака, надсадно оравшего прямо под окном комнаты, в которую нас вечером поместили. В окно било яркое солнце, был виден кусок темно-синего неба. Только я собрался вставать, как дверь распахнулась и в комнату вошел Леонид в сопровождении высокого широкоплечего киргиза. Входя, тот согнулся почти вдвое.

- Еще дрыхнет! - возмущенно зашумел Леонид.- Смотри, Мамат, это ленинградский студент,- представил он меня таким тоном, каким в зоопарке поясняют маленьким детям: а вот это-де, ребятки, белый медведь!

Так я познакомился с Маматом Таштанбековым, рабочим биостанции, постоянным спутником в наших последующих скитаниях по горам Памира. Это был опытный путешественник. Он так сработался с Леонидом, что уже прекрасно разбирался в растениях и многие из них называл по-латыни. Мамат был весьма эрудированным человеком, а его богатая приключениями жизнь делала его интересным собеседником.

Подгоняемый сердитым ворчанием Леонида, я стремительно оделся, и мы втроем вышли наружу. Яркое высокогорное солнце заставило меня зажмуриться, а когда глаза немного привыкли к свету, я прежде всего увидел красивую снежную вершину, возвышающуюся над станцией. Это был пик Зор, последняя крупная вершина в южной оконечности хребта Музкол.

По маленькой улочке биостанции сновали сотрудники, разгружались пришедшие машины, бродили ишаки и собаки. У конюшни в кучах навоза копошились снежные воробьи, (Окраска их - красивое сочетание белого, черного и серого цветов, голос - звонкое чвивьканье, и с нашим домовым воробьем у них только и есть общего, что любовь к человеческим поселениям да название воробей.)

Так началось мое знакомство с Памирской биологической станцией, ставшей основным стационаром на все последующие годы работы. Отсюда совершались многочисленные выезды на короткие и дальние маршруты или на временные стационары, которые, в зависимости от ситуации, я разбивал в самых различных местах нагорья.

Конечно, прежде всего, я постарался обшарить как следует окрестности биостанции. Расположена она очень удачно, и в непосредственной близости от нее можно встретить почти все наиболее характерные ландшафты Памира - от ветреных полупустынных равнин до глубоких снегов, скрывающих вечным покровом гребни гор. Белые домики биостанции приютились у самого подножия хребта Музкол, вернее, его южной оконечности. Некоторые вершины этого хребта, одного из самых высоких во внутренних частях нагорья, поднимаются более чем на 6 тысяч метров. Над биостанцией возвышается пирамидальная вершина красавца Зора, высота которого, как меня уверили сначала, была 6009 метров. Только два года спустя удалось выяснить, что на картах пик этот именуется Акджилгой, а высота его всего 5650 метров.

С южной стороны, из широкой и сухой долины Восточного Пшарта, Зор выглядит менее внушительно, и снег венчает только самую его вершину. Зато с северного склона, заснеженного почти сплошь, круто падает вниз висячий ледник, отороченный по краям черными зубцами скал. Ледник буквально висит над большим ледниковым цирком, который расположен на высоте 4760 метров и очень живописен. Нередко за зиму его так заваливает снегом, что он не оттаивает до июля.