— Что ты имеешь в виду, говоря «черная магия»? Что они делали?
Он посмотрел на свой стакан.
— В моем понимании это пережитки прошлого, — уже без воодушевления сказал он, снова глядя на меня. — Они верят в мистику и либо пытаются привлечь потустороннюю силу в корыстных целях, либо хотят избавиться от злых чар, насланных другими. — Теперь он говорил почти равнодушно. — Они готовят зелья, которые, как они верят, помогут в определенных ситуациях или навредят: рождение ребенка, болезнь, любовь, даже смерть. Иногда таким образом они защищаются от злых духов, которые, как они думают, обитают повсюду. Невежество и религиозные предрассудки очень влияют на их жизнь. — Его голос зазвучал более твердо. — Они даже опасны друг для друга, хотя они также... — Он умолк.
Этьен осушил свой стакан, после чего я сказала:
— Конечно.
Как будто мне было знакомо то, о чем он говорил. На самом же деле все, что я знала о Марокко к тому времени, — это что страна расположена на севере Африки, как я успела посмотреть в своем атласе. Еще в книге по истории я нашла немного информации о завоевании Марокко французами в 1912 году. Несмотря на то что чаще всего Этьен радостно и откровенно описывал свою жизнь там, временами я улавливала неуверенность в его голосе, будто бы он отсеивал некоторые воспоминания и выбирал только те, которыми считал возможным поделиться. Словно было что-то, о чем он избегал говорить.
— Итак, мужчины держат жен взаперти, — продолжил он, снова наливая себе в стакан бурбона, — тем не менее для них абсолютно нормально иметь еще и любовниц — чикхас,если они могут себе это позволить, — сказал он уже нетерпеливо. — Это страна парадоксов, где духовность доходит до крайности, и все же там есть чувственность, которая противостоит всему этому.
— Ты планируешь снова вернуться туда в ближайшее время? Твоя семья все еще там?
— Нет-нет, — отозвался он, и я не знала, был это ответ на один или на оба вопроса. — Теперь там никого не осталось. Это место печали: родители и мой брат Гийом похоронены там. Они все умерли в течение трех лет. Один, другой, третий, — сказал он и некоторое время молчал.
— Гийом... он был твоим единственным братом?
— Он был младше меня на три года. Мы не были похожи; он был... — Он смолк, затем продолжил: — Он утонул в Эс-Сувейре на побережье Марокко. Это было ужасное время. После этого мама сразу постарела.
Я вспомнила лицо моей мамы, наклонившейся надо мной, когда меня сразил полиомиелит. Лицо отца, стоящего у окна, его полнейшую беспомощность.
— А мой отец через некоторое время сильно заболел. Родителей всегда меняет смерть их ребенка, не важно, в каком возрасте тот умер, не правда ли? Это неестественный порядок вещей.
Повисло молчание; я знала, что он не закончил, поэтому тихо сидела и ждала.
— Я прожил с этим горем несколько лет, — продолжил он. — Я мало времени проводил с ним — с Гийомом. Он тянулся ко мне, а я... — Он снова замолчал, а затем заговорил громко, равнодушным тоном, словно хотел закончить этот разговор как можно скорее.
— Через год после смерти Гийома умерла моя мама, а еще через год — отец. Нет, — сказал он в завершение, — не осталось больше ничего — и никого — у меня в Марракеше. Ничего, кроме грустных воспоминаний. Ничто не заставит меня вернуться туда.
Я почувствовала, что лучше не задавать ему вопросов; голос Этьена стал глухим и безжизненным, а лицо помрачнело. Но обычно я была очарована, слушая о практически незнакомом мне мире, и каждый раз, когда Этьен был в настроении, у меня возникало все больше вопросов.
Когда Этьен первый раз спросил меня, чьи рисунки растений и птиц на стенах моего дома, — это было, когда он пришел навестить меня вскоре после нашего первого поцелуя, — я призналась, немного нервничая, что да, они были моими.
— После того как я увидел твои наброски в блокноте, мне, естественно, стало интересно, нарисовала ли ты и это тоже. Это прекрасно выполненные работы.
— Это всего лишь хобби, — отозвалась я.
— Можешь показать другие свои работы?
Я поднялась со стула, и он последовал за мной в студию — бывшую спальню моих родителей. Мой взгляд упал на двуспальную кровать возле стены. На столе лежал незаконченный рисунок; я днем раньше начала таки работать над бабочкой Карнер Блю, и она была прикреплена к мольберту, стоящему возле окна. Он подошел к нему и наклонился ближе, изучая.
— Ты не рисуешь ничего другого, кроме природы?
— Я рисую то, то вижу вокруг себя. В лесах, на прудах и болотах, — ответила я.
— Конечно же, это все очень мило. — Он слегка погладил мой лоб указательным и средним пальцами. Мне захотелось потянуться головой к его пальцам, захотелось, чтобы он продолжал прикасаться ко мне. — Я думаю, что здесь много чего есть, — сказал он, сильнее надавливая на мой лоб. — Ты же понимаешь, что я имею в виду, правда? Ты видишь другие вещи. Здесь.
Я закрыла глаза в надежде, что он не будет убирать пальцы с моего лба.
— Да. Но... эти растения и птицы — это то, что я всегда рисовала. — Я взяла его руку и медленно поднесла к шраму на щеке, но не смогла открыть глаза: я сама удивилась своей смелости.
— Почему ты не рисуешь то, что воображаешь? — тихо спросил он, но у меня не было ответа.
Мы стояли так некоторое время — моя рука поверх его на моей щеке, а потом он обнял меня другой рукой и привлек к себе.
— Разве этого достаточно? — прошептал он мне на ухо. — Для женщины вроде тебя, женщины с диким сердцем, живущей так обособленно и рисующей только то, что перед ней?
Неужели он видел меня такой? Женщиной с диким сердцем?
Наверное, именно в тот миг я влюбилась в него.
Мне захотелось, чтобы он поцеловал меня снова, но он не сделал этого. Все еще обнимая меня одной рукой, он поднял сделанную мной копию «Пушистого дятла на черном дубе».
— Я всегда увлекался наукой, — продолжил он, — и мало что знаю об искусстве. Но я всегда ценил красоту. — Он отпустил меня и подошел с картиной ближе к окну. — Потому что в центре красоты находится Тайна, — добавил он.
— Тайна? — повторила я; мое сердце все еще громко стучало от ощущения его тела рядом. — Но, будучи доктором, неужели ты действительно веришь в тайну? Разве ты не полагаешься всецело на факты?
Он повернулся ко мне.
— Без тайны не было бы поиска и открытий. — Мы пару секунд смотрели друг на друга. — Ты тайна, Сидония, — сказал он, опуская картину.
Я слышала свое собственное дыхание — оно было слишком громким, слишком частым. Он обвил меня руками, и я подняла свое лицо, чтобы он понял, как сильно я хочу, чтобы он меня поцеловал. Он так и сделал. На этот раз я не дрожала, но мое тело неожиданно стало таким тяжелым и в то же время легким, гибким, а ноги ослабели.
Продолжая целовать, он нежно повел меня назад, пока я не прикоснулась ногами к краю родительской кровати, и я опустилась на нее, не отрываясь от его губ. Он сел возле меня, но как только он попытался нежно уложить меня, я высвободилась, снова села и поправила свои волосы. Я осознавала все происходящее: сладкий запах бурбона в его дыхании, твердость его груди на моей, реакция моего тела. Но мы были на кровати моих родителей, кровати, на которой они спали с тех пор, как я себя помнила, кровати, на которой умирала моя мама.
Я встала.
— Прости. — Этьен тоже поднялся. — Я не должен был так себя вести, Сидония, извини. Это трудно — быть рядом с тобой и не... — он осекся и опустил на меня взгляд, отчего мое тело начало просто пылать.
— Я сделаю кофе, — сказала я, отвернувшись от него, поскольку не знала, что еще можно сказать или сделать.
Но мои руки так дрожали, что чашки сильно стучали о блюдца, когда я доставала их из шкафа.
— Я расстроил тебя, — сказал Этьен, беря у меня фарфоровые чашки и ставя их на стол. — Наверное, мне лучше уйти.
Я покачала головой и провела пальцем по краю одной из чашек.
— Нет. Нет, не уходи. Ты не расстроил меня. Дело не в этом. — Я не могла поднять на него глаза, и он прижал свои ладони к моим щекам и заглянул мне в глаза.