— Их сын Гийом. Да, я знаю, он утонул.

Она изучала меня, склонив голову набок, ее глаза вдруг ожили, хотя радужные оболочки оставались затуманенными из-за катаракты.

— И был старший сын.

— Этьен. Вы знаете Этьена? — Я вдруг стала говорить быстро и громко.

— Я что-то помню. Умный молодой человек. Он уехал в Париж.

— Да-да, это он, мадам Одет. Вы... вы видели его? Недавно?

Она погладила собаку по груди.

— Нет. Но я никуда не хожу, кроме как сюда. Мой сын не позволяет мне выходить сейчас. Я старая. Я забываю, — сказала она, качая головой. — Они умерли несколько лет назад. Сначала Аделаида, а потом бедный Марсель. Нет больше Дювергеров в Ла Виль Нувель. Он был доктором.

— Да. Да, Этьен доктор, — сказала я, кивками поощряя ее.

— Нет. Марсель. Много врачей работало на разведывательную службу, — сказала она. — Когда мы захватили власть в Марокко, французские врачи оказались особенно полезными в качестве агентов и способствовали завоеванию Марокко, — сообщила она; ее голос понизился до шепота, как будто лазутчики неприятеля спрятались за деревьями и кустами вокруг нас. — Мой муж много рассказывал мне о разведке. Да, — задумчиво произнесла она, — они не всегда были просто врачами.

Я отклонилась назад; сидя близко к ней, я ощущала запах ее зубных протезов и аромат пудры «Сирень», хотя не была уверена, исходил ли он от нее самой или же от собаки на ее руках. Раздражение переполняло меня, и я закрыла глаза. Меня не волновало, что отец Этьена сделал или чего не сделал много лет назад.

— Человек, которого вы ищете, моя дорогая, — сказала она, и я открыла глаза.

— Да?

— Это мужчина или женщина?

— Мужчина. Я пытаюсь найти Этьена Дювергера.

— А он хочет, чтобы его нашли?

Сначала я пропустила ее слова мимо ушей, а потом переспросила:

— Хочет?

Старушка странно улыбнулась.

— Иногда... если кого-то не можешь найти, это значит, что он спрятался. Мой муж рассказывал мне много историй о тех, кто не хотел быть найденным.

Я не желала думать об этом, хотя, как только я приехала сюда, у меня возникла такая мысль, напоминавшая крошечный узелок где-то в дальнем углу моего сознания. Что, если Этьен действительно был в Марракеше и видел меня, но не подошел, потому что он, как только что сказала мадам Одет, не желает быть найденным?

— Мадам Одет, — заговорила я, отказываясь думать, что Этьен скрывается от меня. — А дочь? Она тоже уехала?

Теперь мадам Одет нахмурилась.

— Дочь?

— Манон. Манон Дювергер, — пояснила я, но старушка покачала головой.

— Я не помню дочери.

— Может, у нее сейчас фамилия мужа.

— А ее зовут Мари?

— Манон.

Мадам Одет кивнула.

— Я знаю Манон Албемарл, — сказала она, а я открыла рот и снова наклонилась, кивая. — Она довольно молода. Возможно, ей лет пятьдесят пять, как и моему сыну.

Мои плечи опустились.

— Это не она. Манон Дювергер намного моложе. Я уверена, что она живет здесь, в Ла Виль Нувель.

— Я многое забываю, — сказала мадам Одет. — Многое. — Маленькая собачка снова зевнула, на этот раз щелкнув своими крошечными зубками, когда сомкнула челюсти. — Ma chérie, — пробормотала мадам Одет, сильнее поглаживая собачку. — Я не помню эту Манон. Вы думаете, она живет здесь, в Марракеше?

— Да, она жила здесь несколько месяцев назад, — ответила я, вспоминая сложенное письмо, которое все время носила в своей сумочке.

— И вы уверены, что она живет в Ла Виль Нувель?

— Я... я предполагаю, что да. К тому же она француженка.

— В Марракеше есть разные женщины, мадемуазель.

Я не поняла. Взгляд мадам Одет вдруг стал каким-то загадочным.

— Возможно, она уехала к арабам. Она могла переехать в медину и живет там с маврами. — Она наклонилась к моему лицу. — Некоторые так поступают, знаете ли. Здесь не одна французская женщина, соблазненная мужчиной, потеряла голову.

— Вы считаете, что она может жить в медине? Я не... — Я осеклась, ведь я ничего не знала о Манон.

— Вам следует попытаться поискать там, среди марокканцев. За стенами живут émigrés[51] . Коренные жители Марракеша не живут в Ла Виль Нувель. Бедные, богатые — все они живут в старом городе; даже у султанов и аристократии там есть чудесные дома и гаремы, их риадысо знаменитыми садами — все это за стенами медины.

За стенами медины. Я подумала о Джемаа-эль-Фна.

— Медина большая, мадам Одет. С чего мне начать поиски?

— Да. Она большая, медина, вы должны рискнуть пройти через базар к маленьким руям,которые тянутся во все стороны. Очень запутанные улицы — больше похожи на переулки, узкие и темные. На внешних стенах домов нет окон. Люди считают, что наружная часть здания не должна быть броской. Как и женщины, мужчины прячут свои богатства. — Она вздохнула. — Всегда ищите взглядом минарет Кутубии. Самая высокая мечеть, сразу же за воротами медины. Кутубия значит «продавец книг». Когда-то книготорговцы выставляли свои товары у подножия мечети.

Она замолчала, перестала гладить Лулу и закрыла глаза, как будто это пояснение утомило ее. Я знала, что она рассказывала о внушительного вида красной мечети, на которую я обратила внимание.

— Но когда Кутубии не видно, то легко можно заблудиться. Почти невозможно найти выход, когда ты в глубине медины. Однажды я там заблудилась. — Она открыла глаза. — Какой сегодня день?

Я прикоснулась к руке женщины.

— Сегодня вторник, мадам Одет.

— Сама я не ходила в медину много лет. Мой сын не любит, чтобы я выходила из дому. Я старая, — снова повторила она.

— Спасибо, мадам Одет, — сказала я, поднимаясь. — Спасибо за помощь.

Женщина посмотрела на небо.

— О, вы не должны идти в медину сейчас; уже слишком поздно. Нельзя гулять по медине одной после захода солнца.

— Да, хорошо. Спасибо, мадам, — еще раз поблагодарила я ее.

— Вы знаете, у меня есть сын, мадемуазель, — сказала мадам Одет. — Он приходит за мной в пять. У вас есть сын? — окликнула она меня, и эти последние четыре слова вонзились в меня, как четыре острых копья.

Глава 18

На следующее утро я уже во второй раз стояла и смотрела через высокие ворота, как солнце заливает медину. Я сказала себе, что старый город не кажется таким уж зловещим местом. Последний раз бросив взгляд через плечо на улицы французского квартала, я крепче сжала в руке свою сумочку и прошла через высокие главные ворота в надежде, что выгляжу целеустремленной и знающей дорогу, а не как женщина, только делающая вид, что она храбрая.

Наконец-то я увидела марокканских женщин, хотя, как и везде в этой стране, у них из-под покрывала не было видно ничего, кроме глаз. Их фигуры совсем не угадывались под белой тканью — я знала, что она называется хик,— которая была наброшена на их головы и полностью укутывала их до пят. Под хикомони носили свое повседневное платье, свободный халат, называемый кафтаном. Я видела полосатые шелковые кафтаны, туго стянутые на талии широкими ремнями, в нескольких витринах во французском квартале. Я решила, что некоторые французские женщины покупали их, чтобы носить, или из праздного интереса, или, может быть, потому что в них было не так жарко и удобнее ходить дома.

Большинство марокканских женщин в медине несли на плечах большие плетеные корзины, у некоторых за спинами были подвешены запеленатые младенцы, рядом с другими быстро топали маленькие детишки, крепко вцепившись в одеяния матерей и стараясь не отставать. А еще я заметила, что возле каждой женщины был мужчина или юноша, шедший чуть впереди иди позади. Не было ни одной женщины, которую не сопровождал бы мужчина.

Я сразу же ощутила на себе взгляды мужчин, а женщины обходили меня стороной.

Конечно, я тут же вспомнила предостережение мистера Рассела, его совет не ходить сюда одной, но они с миссис Рассел уехали сегодня рано утром в Эс-Сувейру. Если бы даже они и не уехали, мне бы не хотелось, чтобы мистер Рассел сопровождал меня. Тогда бы мне пришлось объяснять, зачем я ищу в старом городе женщину по имени Манон Дювергер.