Мы остановились в дверях, и первым, что я ощутила, был сильный, сладкий запах дыма. Я заморгала, пытаясь сориентироваться в темноте после яркого солнечного света.

— Мадемуазель О'Шиа, — строго сказала Манон, — я же предупреждала, чтобы вы не приходили до двух часов. Вы явились слишком рано. Сейчас неподходящее время.

Я не видела ее в темной комнате.

— Мадам Малики, пожалуйста. Я не задержу вас; все, чего я хочу от вас...

— Баду, открой ставни, — прервала она меня; Баду высвободил свою руку и побежал открывать одну из высоких деревянных ставней на окнах, выходящих во двор.

Полоски света пронизали длинную узкую комнату, обставленную по периметру кушетками и несколькими тахтами с верблюжьими шкурами. Посредине комнаты стоял низкий деревянный столик с замысловатой резьбой. На двух противоположных стенах висели высокие зеркала, а также толстый и дорогой на вид ковер с узорами красного, синего и черного цветов. Потолок был высоким, из отполированного дерева. В углу находился камин, холодный и бездействующий в летний зной. Из этой комнаты было видно кухню; я увидела кастрюли, жаровни и раковину с одним краном. В комнате все еще стоял свежий запах побелки.

А затем я увидела их — картины на стенах. Их было по меньшей мере десять — написанные маслом, без рам, разных размеров. Все картины были ярких цветов, но написаны с пренебрежением к мелким деталям, как будто образы создавались на холстах прямо с палитры, без детализации и долгих размышлений. И тем не менее в них ощущалась редкая красота, которая могла быть создана только талантливым от природы человеком.

— Я не ожидала от вас столь опрометчивого поступка, — сказала Манон и сделала глубокий вдох. Она лежала под картинами на кушетке, обтянутой зеленым бархатом, с длинной закрученной трубкой в одной руке. Та была прикреплена к сосуду, похожему на шиешас,который я видела в Танжере. Она выдохнула, и длинная прямая полоска дыма потянулась из ее рта.

Баду отошел от окна и сел рядом с ней.

— Я прошу прощения, мадам Малики, — сказала я. — Но вы, конечно, можете меня понять. Мне нужно хоть что-нибудь узнать об Этьене. Обязательно.

Мое сердце громко стучало, я потирала руки, не в силах скрыть свое нетерпение. Я осмотрела комнату так же, как вчера осмотрела двор, в надежде увидеть что-нибудь, какие-нибудь признаки присутствия Этьена. Но ничего мужского в этой комнате не было: ни бабучейвозле двери, ни джеллабы,брошенной на тюфяки. Кто муж Манон? Я пыталась представить, за каким мужчиной она была замужем.

— Я не могла ждать до условленного времени, поэтому я сейчас здесь. Скажите мне, где я могу его найти. Или... — Я замолчала. — Или хоть что-нибудь, что вы знаете о его местонахождении.

Она отложила трубку с резным мундштуком, и я подошла к ней. Ее лицо имело слабый пепельный оттенок и было бледнее, чем в прошлый раз. На ней был кафтан из зеленого и оранжевого шелка и другая разновидность марокканской накидки — дфина.Она была нежно-зеленой, с разрезами по бокам, через которые можно было видеть низ кафтана. Я никогда не видела марокканскую женщину без хика;хотя я и видела кафтаны, развевающиеся на крючках на базаре, я не представляла, насколько они могут быть красивыми на женской фигуре.

Так как было очевидно, что она не поднимется, я опустилась на кушетку напротив нее. Молча появилась Фалида — я не слышала, как она вошла, — и подложила жесткие, плотно набитые круглые подушки между стеной и моей спиной. Но я пришла сюда не отдыхать; я наклонилась вперед, внимательно глядя на Манон. Картины над ее головой — дикие и динамичные образы — делали комнату живой, более яркой и теплой.

— Пожалуйста, мадемуазель О'Шиа, уходите, — сказала Манон. — Принеси мою сумку, Баду.

Я осталась на месте, а ребенок подбежал к сундуку возле стены и вернулся с украшенной вышивкой тряпичной сумкой. Он отдал ее матери, а сам сел на пол возле нее, скрестив ноги.

Манон пристально посмотрела на меня, но я не двигалась. Тогда она невозмутимо пожала плечами, и я поняла, что одержала победу в этой небольшой битве. Она достала из сумки гребень, зеркало и несколько пузырьков. В полной тишине она медленно расчесала свои длинные блестящие волосы и оставила их распущенными. Она наложила на щеки румяна и накрасила губы. Затем достала из сумки маленький кусочек дерева и потерла им десны. Ее розовые десны стали красновато-коричневыми и скрыли белизну зубов. Она снова порылась в сумке и достала уже знакомый мне деревянный меруд(я видела подобные в магазинах во французском квартале) — в нем находилась краска для век.

Я покусывала щеку. Мне хотелось прикрикнуть на Манон, толкнуть ее, каким-то образом заставить рассказать об Этьене. Но я знала, что ни к чему хорошему это не приведет. Из-за этого она может отказаться отвечать вообще.

Она расскажет мне то, что захочет и когда захочет.

— Моя краска для век особенная, — сказала Манон с меру-домв одной руке и зеркалом в другой. Она подрисовала глаза. — Я делаю ее только по ночам в новолуние. Я использую древесный уголь из корней сгоревшего олеандра. Немного измельченного мускатного ореха и алоэ. А также — самое главное — чуточку желчи верблюда. Но без воздействия луны это не сработает.

Я не стала спрашивать ее, что это значит. Теперь Манон напевала, глядя на себя в зеркало, голос у нее был низким и глубоким.

— «Я сделаю свои глаза, как две луны в темном небе. Мужчины сойдут с ума от желания; один мужчина или много. Все будут желать меня».— Она отвернулась от своего отражения и посмотрела мне прямо в глаза.

Несмотря на то что в комнате было очень тепло, мышцы моей шеи сжались, как если бы я была на сквозняке, но я старалась не дрожать. Я вспомнила рассказы Этьена о марокканских женщинах и их занятиях магией. Он считал все это вздором. Манон все еще смотрела на меня, и от этого мне было не по себе. Это было невероятно: нанеся немного краски на свое лицо, Манон превратилась из хорошенькой, хотя и стареющей женщины в неземную красавицу. Сейчас в ней появилась какая-то чувственность, как у розы, которая начала увядать, но все еще была очень притягательной. Она была как экзотическое творение этой страны. В ней не было ничего, что указывало бы на то, что она сестра Этьена. Единственное, что было в ней французского, так это ее безупречная речь.

— Хоть один мужчина когда-нибудь сходил с ума от желания к вам, мадемуазель О'Шиа? — спросила она с сарказмом.

Я не ответила. Я уже говорила ей, что была невестой Этьена. Неужели она не могла поверить в то, что он хотел меня?

— А ваш муж, мадам Малики? Он на работе? — спросила я отчасти потому, что она раздражала меня, а также потому, что я знала — интуитивно: ей не понравится, что я ее об этом спрашиваю.

Я была права. Лицо Манон снова изменилось, глаза сузились.

— Ваш муж? — повторила я, но теперь Манон не обращала на меня внимания, складывая свою косметику в сумку, а затем подняла голову и вскинула брови, глядя на Баду.

— Ну? — бросила она ему.

— Ты такая красивая, Maman! — сказал он с обычной своей интонацией.

Фалида, все еще стоявшая рядом с кушеткой, на которой я сидела, наклонила голову.

— Très belle, ma dame[63] .

Затем Манон посмотрела на меня с таким же вопросительным выражением лица. Я знала, что она ожидает от меня комплимента. Было ясно, что Манон Малики была женщиной, привыкшей к тому, что ей делают комплименты.

Я ничего не сказала.

Манон быстрым сердитым рывком затянула шнурок на своей сумке и бросила ее на подушку возле себя. Фалида подняла ее и положила в сундук, затем, скрестив ноги, села на пол рядом с Баду. Манон посмотрела на них, затем снова на меня. Она напоминала мне королеву со своей свитой.

— Я не прошу — требую, чтобы вы ушли, — сказала она мне. — Вы можете вернуться через час. И считайте, что вам повезло, что я вообще согласилась встретиться с вами, хотя вы и разозлили меня.