Я присела на широкий бордюр фонтана.

— Она и правда твоя? — спросила я, и Баду отрицательно покачал головой.

— Non, — грустно признался он. — Она Али, мальчика, который живет в доме напротив. Иногда Али разрешает мне играть с ней. Но мне бы хотелось, чтобы она была моей. Я хочу собаку.

Я вспомнила Синнабар и то, какое утешение она приносила мне, хотя я была на десять лет старше Баду, когда она вошла в мою жизнь.

— Я тебя понимаю, — сказала я. — Возможно, когда-нибудь твоя Maman купит тебе собачку.

Но Баду снова покачал головой. Он спустил собаку на землю, подошел и стал передо мной.

— Maman сказала «нет». Она сказала, что собака — это источник неприятностей. Она сказала, что у меня никогда ее не будет и чтобы я больше об этом не просил. — Он говорил не как обиженный ребенок, но как стойкий маленький человек, и это трогало меня.

— Но это же хорошо, что ты можешь играть с этой маленькой собачкой, — сказала я.

Щенок закружился вокруг него, подпрыгивая и хватая Баду за рукав.

— Сидония, мне не нравится твой дар,— сказал он, не обращая внимания на щенка.

— Тебе не нравится мой дом? — Некоторые арабские слова я уже знала.

— Да. Он мне не нравится, — повторил он. — Он слишком большой, слишком много людей. И они не любят тебя, — серьезно добавил он.

— Не любят меня? Кто, Баду? — спросила я, озадаченная этим заявлением и угрюмым выражением его лица.

— Твоя семья. Все люди в твоем большом доме, — твердил он, и тогда я поняла. — Они не любят тебя, — сказал он снова.

— Но, Баду, это не мой дом. Это отель. — Говоря это, я сообразила, что он не поймет меня. — Э... да, большой дом. Но не мой дом. Я всего лишь останавливаюсь там на некоторое время. И те люди — не моя семья.

— Кто же они?

Я пожала плечами.

— Я их не знаю. Незнакомые.

— Ты живешь с незнакомцами? — Его глаза еще больше расширились. — Но, Сидония, как ты можешь жить без своей семьи? Ты ведь не одинокая?

Я молча смотрела на него. Когда я не ответила — потому что не знала, что сказать, — он продолжил:

— Но... где они? Где твоя мама, твой папа? Где твои дети?

Баду уже понимал, как для марокканцев важна семья. Несмотря на холодность его матери, он говорил о любви.

Возможно, он уловил что-то печальное и нежное в выражении моего лица. Он спросил спокойно, и тем не менее с сочувствием, как ребенок, знающий о мире слишком много:

— Умерли?

Что я могла ответить такому ребенку, как Баду? Я медленно кивнула.

— Да. Они все умерли.

Баду подошел ко мне, забрался мне на колени, как к своей матери и Ажулаю. Став на колени, он прислонился щекой к моей щеке. Я ощутила тепло его кожи, запах пыли на его густых волосах. Я рассеянно подумала, что ему не помешало бы помыться.

Я не могла говорить и просто обняла его. Я провела пальцами по его выпирающим ребрам, а затем по маленьким позвонкам. От этих прикосновений он расслабился и даже будто стал легче. Щенок примостился у моих ног — он лежал на боку на гладком теплом камне. Его розовый язычок слегка высунулся, а видимый мне глаз подергивался, когда на него садилась муха. Фалида продолжала не спеша подметать; размеренный звук, издаваемый метлой, действовал успокаивающе. Я сидела, глядя на этот пестрый двор, ощущая голову Баду под своим подбородком, и ждала, когда проснется Манон.

Наконец Манон охрипшим голосом недовольно позвала Фалиду через открытое окно. Фалида поднялась по лестнице, но через пару секунд спустилась. Баду все еще сидел у меня на коленях.

Через некоторое время на лестнице, ведущей во двор, послышались шаги; я повернулась, готовая увидеть Манон.

Но это была не Манон. Мужчина с русыми волосами, небрежно спадающими на лоб, и заспанным лицом был так же удивлен, увидев меня, как и я. Он был довольно симпатичным и одет в хорошо скроенный, хоть и помятый кремовый льняной костюм, а в руке держал шляпу с широкими полями.

— О, мадам! — воскликнул он, останавливаясь на средине лестницы. — Добрый день.

— Добрый день, — ответила я.

— Манон ожидает свой утренний чай. Я не думаю, что она знает о гостье, — произнес он. — Сказать ей...

— Нет, — перебила я его.

Слишком много мыслей вертелось в моей голове. Этот мужчина явно провел здесь ночь. Значит, он ее муж? Нет. Он не мог им быть. Я бросила взгляд на Баду; как только мужчина спустился по лестнице, Баду спрыгнул с моих колен и начал гладить щенка, повернувшись спиной к мужчине. А как же Ажулай?

— Я подожду ее здесь, — сказала я.

— Как хотите, — бросил он, слегка поклонившись, а затем пошел к воротам, как бы не заметив Баду.

Как только за ним закрылась дверь, я задумалась: где же спали этой ночью Баду и Фалида, все ли с ними было в порядке?

Баду побежал наверх. Я услышала его высокий чистый голосок, сообщающий матери, что я во дворе.

— Чего она хочет? — раздраженно спросила Манон.

— Я не знаю, Maman, — сказал он. — Maman, ее папа и мама, ее дети — они все умерли.

Послышался шорох.

— Она не заслуживает семьи, — сказала Манон.

Меня шокировала не только ее открытая неприязнь ко мне, но и то, что она говорила такие ужасные вещи ребенку. Я вспомнила, как Баду доверчиво прижимался ко мне.

— Манон! — поднимаясь с бордюра, позвала я, чтобы она не успела сказать ему еще что-нибудь ужасное. — Мне нужно поговорить с тобой.

— Подождешь, пока я не буду готова, — отозвалась она тем же раздраженным тоном, каким разговаривала с Фалидой и Баду.

И снова у меня не было другого выбора, кроме как сидеть и ждать, пока она спустится во двор.

Наконец она медленно спустилась, словно никуда не торопилась. На ней был свободный, почти прозрачный кафтан; я отчетливо видела сквозь него очертания ее все еще стройного и соблазнительного тела, когда на нее падал свет. Ее груди были высокими и упругими. Волосы она распустила, а глаза подвела черной краской. Губы были слегка припухшими и какими-то помятыми.

Когда я смотрела, как она спускается по лестнице, такая властная, с напускным безразличием, мне хотелось подбежать к ней, сильно толкнуть ее, чтобы она скатилась вниз по ступенькам, потянуть за волосы, сильно ударить. Мне хотелось крикнуть ей, что она лживая и коварная женщина, не заслуживающая ни такого чудесного сына, ни этого замечательного дома. Не заслуживающая своего любовника — другого ее любовника, Ажулая, мужчины с приятной наружностью, который относится к ней и Баду с почтением и преданностью. Знает ли он, что она обманывает его, как и меня, только другим способом?

Но я ничего не сделала и ничего не сказала. Я осталась стоять у фонтана, скрестив руки и плотно сжав губы.

Она села на кушетку и еще раз резко позвала Фалиду. Девочка прибежала с подносом, на котором стояли чайник, один стакан, круглые лепешки и миска с чем-то похожим на темный джем. Фалида поставила все это на низкий столик. Баду тихонько спустился по лестнице и сел рядом с матерью.

— Ты видела моего мужчину, Сидония? Обаятельного Оливера? Он ничего, правда?

Я не ответила, пристально глядя на нее. Чего она ждала от меня? Чтобы я одобрила этого ее очередного любовника?

— Ты выглядишь больной, Сидония, — сказала Манон с явным удовольствием. — Бледная и дрожишь. Совсем нездоровый вид.

На ее губах появился намек на улыбку. Сначала она отпила чаю, затем намазала на лепешку полную ложку фруктовой массы и стала есть.

Я и не ждала, что она предложит мне что-нибудь. Но она ничего не предложила даже своему сыну. Он смотрел, как его мать ест и пьет.

— А какой ты ожидала увидеть меня после того, что сказала мне? — Я не старалась сдержать гнев. — Манон, ты думала, я не узнаю о твоей лжи? Что я просто поверю тебе, сложу чемоданы и уеду из Марракеша, как побитая собака? — Конечно, я бы так и сделала, если бы Ажулай не сказал мне правду. — В какую жестокую игру ты играешь со мной? И почему?