Перейти шоссе при такой давке было нелегко, даже будь я в норме, а уж сейчас... Не то чтобы я совсем ослабел и устал, хоть ложись и помирай. Вино сыграло со мной дурную шутку. У меня будто все раскоординировалось, и я не мог управлять ни ногами, ни руками. Я ступил было на дорогу, но реакция у меня оказалась столь замедленной, что я пропустил момент, когда можно было переходить. Несколько раз я не успевал остановиться, начав двигаться, и влезал в самую гущу, так что коленями стукался то о крыло, то о шину. Правильно определить дистанцию я был не в силах. Машина, которая мне казалась на расстоянии квартала, вдруг утыкалась в меня бампером, и водитель орал благим матом. Не могу сказать, как удалось мне перейти. Помню только, что упал, ободрал колени и покатился под дикий рев клаксонов. Наконец-то я очутился на той стороне. Было без четверти семь, а впереди еще миля. Я рысцой дунул по грязной дороге, огибающей залив. Мимо катил спокойный поток машин, они двигались чуть не с той же скоростью, что и я, и совсем впритык ко мне, задевая одежду. Но ни одна не подумала остановиться. Водители безразлично окидывали меня взглядом и отворачивались. А я дул что было мочи, весь красный, взвинченный до предела, язык на плечо, – трусил, что твоя гончая со всей заходящейся лаем сворой. Меня так и подмывало харкнуть им в стекло или швырнуть пригоршню камней. Но больше всего мне хотелось быть как можно подальше от этого места, где тихо, спокойно и ни одной живой души. Я, конечно, и сам знал, почему не буду голосовать, чтоб кто-нибудь подвез меня. В этой давке ни одна машина не смогла бы притормозить. Машины сзади потащили бы ее вперед со всеми тормозами и выключенным мотором. Да и все практически были с пассажирами; а на подножку взять никто не рискнет, потому как это строго запрещено. Но я все равно ненавидел их лютой ненавистью. Почти так же как себя. Я был на заводе в тот момент, когда завыл гудок: ровно без пяти. На самом деле с гудком полагалось быть внутри, у своего цеха; только у проходной помимо меня толпились еще сотни работяг. Я врубился в очередь перед воротами с временем начала моей смены. Немного ослабел, но чувствовал себя лучше. Вместе с потом вышла часть похмелья. Слышалось звяканье металла и шуршание бумаги: это охранники проверяли сумки с едой на обед. У одного, явно новичка, еда была завернута в газету. Очередь напирала, пока охранник развязывал веревочку и разворачивал ее. Когда моя очередь дошла до охранника, он проверил мой значок и пропуск. Затем, держа мой пропуск в руке, снял мой значок с куртки и махнул головой в сторону других очередей:

– Вон туда. К шефу.

Зачем, я не спрашивал – и сам знал. У меня даже была мысль дать деру. Потом сообразил, что, как бы там ни было, если я им нужен, они меня из-под земли достанут. Так вот стою я у конторки, жду, когда шеф в военной фуражке и в портупее не соизволит взглянуть на меня. Лицо у него пухлое, холодное; глазки злобные.

– Номер?

– Чего?

– Номер, номер – время начала смены?

Сует руку в ящик и достает другой значок и другую карточку в плексигласе. На ней моя физиономия, что снимали вчера, мое имя, возраст и подробное описание внешности.

– Вот ваш постоянный значок и номер. Приколите сразу. А это ваша личная карточка. Не терять, никому не передавать, не оставлять. Они должны быть при вас на проходной и на внутренней территории. Забудете дома – с вас пятьдесят центов на посылку нарочного. Потеряете – доллар. Ясно? Удачи.

Отваливаю и пробираюсь через забитый людьми двор к проходной... Чувство облегчения? Не то слово, но об этом позже.

Ворота на склад, как всегда, заперты. Вижу Муна, Баскена и Вейла в отделе поставок; они болтают, но меня явно не видят. Гросс, счетовод, на своем табурете весь поглощен ногтями. Иду к окну.

– Как насчет войти? – спрашиваю.

Он посмотрел на меня, такой симпатичный малый с правильным черепом, глаза карие, волосы темные, но сколочен как-то на скорую руку и оттого кажется неуклюжим. Одет с иголочки: замшевая куртка и коричневые габардиновые брюки.

– Лезь в окно, – предлагает без всякой подначки.

– А как насчет запретительного знака?

– Не бери в голову. Я все время лазаю.

Я пролезаю в тот самый момент, когда раздается гудок, и, вставая на ноги, носом к носу сталкиваюсь с Муном.

– На твоем месте я бы больше этого не делал, – говорит он. – Это запрещено.

Я смотрю на Гросса. Тот сидит к нам спиной и раскрывает пишущую машинку.

– Понятно, – говорю. – Что мне сегодня делать?

– Сначала убери эти запчасти с пола.

– Что...

Но его уже и след простыл. Мун выше шести футов, очень темный и такой худой, что кажется, он не ходит, а летает.

Невысокий приземистый молодой человек, смахивающий на мексиканца, двигался по покрытой бумагой полу с кучей поступивших за ночь запчастей. Когда я подошел, он сгреб детали в охапку и направился к стеллажам. Я тоже подхватил сколько мог деталей и потащился за ним. Он сложил свой груз, быстро передвигаясь вдоль полок и отделений, и уже готов был возвращаться назад, когда я его остановил.

– Эти куда? – спрашиваю.

Он глянул на детали, взял несколько штук и положил на полку.

– Другие не сюда, – сказал он и двинулся дальше.

Я за ним.

– А куда?

– Фланец бака в сварочный; ремни в предсборочный; компрессионные шпангоуты в металлопрокатный.

– Как же они сюда попали?

– А черт их знает. Ремни наши, мы их отсылаем в конечную сборку. На остальных неправильная сопроводиловка.

Мы вернулись, откуда пришли.

– Складывай их на пол, – говорит он. – Я позову посыльного. Таскай эти шпангоуты, они наши.

Он показал мне их и показал стеллажи, куда класть. Я нагрузил ими ручную тележку, отвез к стеллажам и начал разгружать. Дело шло медленно, и не только по причине похмелья. Шпангоуты все время цеплялись за бумагу, проложенную между слоями, и тащили ее за собой. Несмотря на размеры, они были очень легкие, и, стоило потянуть один, вся груда грозилась рассыпаться.

К полудню я перетаскал не больше двух третей этих шпангоутов. Я так нервничал, что совсем забыл о плохом состоянии и голоде. Я сходил в туалет, помылся. На дворе выкурил пару сигарет. Потом вернулся и вновь принялся за работу. Было, кажется, около часу, когда объявился смуглокожий. У него, видать, была пара свободных минут.

– Ну, как дела? – спрашивает. Не успел я ответить, как он кричит: – Послушай, ты, надеюсь, не смешиваешь их в одну кучу? – и тычет пальцем на полки то в одну, то в другую деталь. – Не видишь разве разницы? Одна с прорезью на одной стороне, другая на другой. А на этих, видишь, дырки для клепки расположены по-разному. Первые делаются парные, а вторые с равными промежутками.

«Какого ж дьявола ты мне раньше не сказал?» – подумал я, но промолчал.

– Остальные тоже вперемешку? – спрашиваю как-то вяло.

– Часть этих переложи на противоположный стеллаж. Это действительно правосторонние шпангоуты, но по одному они используются в каждом левом крыле. То же самое с левосторонними шпангоутами этого типа. В каждом крыле требуется один левосторонний и один правосторонний шпангоут.

– Тут я, кажется, полный аут, – говорю. Так оно и есть.

– Ерунда, со временем все усечешь, – смеется он. – Надо немного пообвыкнуться.

– Как же теперь все это исправить?

– Как? – смотрит он через плечо. – Мне надо отнести заказ в хвостовой цех, да черт с ними, я помогу тебе.

Всю работу он переделал за каких-нибудь тридцать минут. Только кончил, является Мун.

– Мэрфи, получил, что надо, из хвостового? – спрашивает.

Я посмотрел на своего смуглого приятеля. Я могу, конечно, перепутать шпангоуты, думаю, но мексиканца от ирландца отличу. Этот, во всяком случае, мексиканец.

– Это все из-за меня, – вступаю я, когда тот заторопился. – Я перепутал эти шпангоуты, а Мэрфи помогал мне разобраться.

– Как это ты умудрился их перепутать? – недоумевает Мун. – А где же сопроводительные?