— Точно, — согласился Бруно.

— В дни моей юности мы вырезали из газет стихи и наклеивали в альбомы. Чем только мы их не заполняли! Что ты будешь делать с вырезками?

— Ничего, просто хранить.

— Ты не собираешь вырезки в альбомы?

— Не–а.

Она глядела на него, а Бруно хотелось, чтобы на вырезки.

— Какой же ты еще малыш! — Она ущипнула его за щеку. — У тебя только пушок на лице пробивается! Не понимаю, почему твоя мать так о тебе тревожится…

— Она не тревожится.

— …когда тебе всего лишь надо время вырасти. Давай спускайся, позавтракаем вместе. Да, да, прямо так, в пижаме.

На лестнице Бруно взял ее под руку.

— Я быстренько разделаюсь с продуктами, — сказала бабушка, наливая ему кофе, — а затем займемся чем–нибудь интересным. Я думаю, сходим в кино на хорошую картину — с убийством — или в луна–парк. Я уже и забыла, когда последний раз была в луна–парке.

От неожиданности у Бруно глаза полезли на лоб.

— Куда бы ты хотел? Ну, что до кино, то с этим можно решить на месте.

— Я бы хотел в луна–парк, бабушка.

Бруно прекрасно провел время. Он подсаживал и высаживал бабушку из автомобиля, водил по парку, хотя бабушка мало чего могла себе позволить как по части развлечений, так и в еде. Тем не менее они покатались на колесе обозрения. Бруно поведал ей о гигантском колесе в Меткафе, но она не спросила, когда он там побывал.

Когда они вернулись домой, Сэмми Франклин все еще был там — остался пообедать. Обнаружив это, Бруно нахмурился. Он знал, что бабушка жаловала Сэма не больше, чем он, и внезапно преисполнился к ней огромной нежности, потому что она так безропотно мирилась и с Сэмми, и с любым другим ублюдком из тех, кого мама приглашала к ним в гости. Чем, интересно, они с мамой занимались весь день? Сказали, что ходили в кино, смотрели одну из картин, где снимался Сэмми. Кстати, в его комнате его ждет письмо.

Бруно взлетел на второй этаж. Письмо было отправлено из Флориды Он разорвал конверт, причем руки у него дрожали так сильно, как с самого тяжкого похмелья В жизни он так не тосковал по письму, даже в скаутском лагере, когда ждал писем от мамы.

«6 сент.

Дорогой Чарлз.

Я так и не понял, что именно вы хотели мне сообщить, как не понимаю и вашего интереса к моей особе. Я знаю вас крайне поверхностно, однако достаточно, чтобы убедиться: у нас нет ничего общего, способного стать основанием для дружбы. Я вас очень прошу впредь не звонить моей матери и не писать мне.

Благодарю за попытку вернуть мою книгу. Потеря ее не имеет никакого значения.

Гай Хайнс».

Бруно поднес письмо к глазам и перечитал его, задерживаясь взглядом на отдельных словах. Он не верил собственным глазам. Острым кончиком языка он прошелся по верхней губе и тут же убрал язык в рот. Он почувствовал, что его обобрали. Это чувство было сродни горю или даже смерти. Хуже! Он обвел взглядом комнату: и обстановка, и собственные пожитки вызывали у него одну ненависть. Потом боль сконцентрировалась в груди, и он непроизвольно разрыдался.

После обеда он затеял с Сэмми Франклином спор о вермутах. Сэмми настаивал, что чем вермут суше, тем больше его должно идти на мартини,^[14] хотя и признался, что не относится к любителям этого коктейля. Бруно сказал, что тоже не любит мартини, но его не проведешь и он лучше знает. Спор продолжался и после того, как бабушка, пожелав им спокойной ночи, удалилась к себе. Они расположились в темноте на террасе второго этажа, Элси устроилась на диване–качалке, он и Сэмми стояли у перил. Бруно сбегал вниз и принес все необходимое для мартини, так ему хотелось доказать свою правоту. Каждый приготовил по коктейлю, оба отведали, и, хотя было ясно, что прав Бруно, Сэмми продолжал гнуть свое и при этом посмеивался, словно не придавал своим словам особого значения, а уж этого Бруно не мог стерпеть.

— Отправляйтесь в Нью–Йорк и хоть чему–то там поучитесь! — заорал он. Мама только что ушла в комнаты.

— Да вы сами–то себя понимаете? — возразил Сэмми. Луна окрасила его толстую скалящуюся физиономию в сине–зеленый и желтый цвета, как сыр горгонзола.^[15] — Вы с утра уже не просыхаете. Вы…

Бруно схватил Сэмми за грудки и завалил назад через перила. Сэмми царапнул подошвами изразцовую плитку, рубашка на нем лопнула. Он вывернулся и нырнул в сторону, уйдя от опасности; теперь лицо у него не было синим, осталась только ровная желтоватая бледность.

— Ч–черт с вами, черт возьми?! — заорал он. — Вы что, хотели меня столкнуть?

— Нет, не хотел! — взвизгнул Бруно еще громче, чем Сэмми. Внезапно у него зашлось дыхание, как по утрам. Он отнял от лица потные напрягшиеся руки. Разве он уже не убил человека? Тогда с какой стати убивать еще одного? Но он видел Сэмми корчащимся внизу на пиках железной ограды, и ему хотелось, чтобы это было на самом деле. Он услышал, как Сэмми лихорадочно мешает хайбол.^[16] Запнувшись о порожек балконной двери, Бруно прошел в дом.

— И не возвращайтесь! — крикнул вслед ему Сэмми.

Голос у Сэмми дрожал от ярости, и от этого Бруно продрал мороз по коже. В коридоре он молча прошел мимо матери. Сходя по лестнице, он цеплялся за перила обеими руками и проклинал звенящую, поющую, неуправляемую мешанину, что царила у него в голове, проклинал мартини, которое пил с Сэмми. Он ввалился в гостиную.

— Чарли, как ты обошелся с Сэмми? — спросила мать, входя следом.

— Ах, как я с ним обошелся! — Бруно помахал рукой в сторону ее расплывающегося силуэта и рухнул на диван.

— Чарли, ступай извинись перед ним.

Белое пятно ее платья приблизилось, он увидел протянутую загорелую руку.

— Ты спишь с этим малым? Ты спишь с этим малым?

Он знал, что стоит ему прилечь на диван, как он сразу вырубится, поэтому он прилег и даже не почувствовал ее прикосновения.

18

За месяц, что Гай прожил в Нью–Йорке, возвратившись из Палм–Бич, его тревога, его недовольство собой, своей работой и Анной постепенно обратилось на Бруно. Это из–за него ему теперь противно глядеть на снимки «Пальмиры». Бруно — вот настоящая причина его беспокойства, которое он объяснил скудостью заказов после возвращения с Флориды. Бруно втравил его на днях в бессмысленный спор с Анной по поводу того, что он не перебирается в новую студию или хотя бы не обновит мебель и ковер в старой. Бруно заставил его заявить Анне, что он не считает, будто добился удачи, и что «Пальмира» ничего не значит. Бруно заставил Анну в тот вечер тихо от него отвернуться и уйти, а его заставил дождаться, чтобы лифт закрылся, и только затем сбежать вниз, одолев восемь пролетов, и попросить у нее прощения.

Кто знает, может, это Бруно мешает ему получать заказы. Сотворение здания — акт духовный. Пока он скрывает в себе вину Бруно, он в известном смысле сам себя растлевает, и это, как он опасался, может стать заметным. Все обдумав, он решил: пусть полиция схватит Бруно. Однако проходили недели, полиция не спешила, его начала мучить мысль, что надобно действовать самому. Удерживала его, с одной стороны, неохота обвинить кого бы то ни было в убийстве, а с другой — бессмысленное, но стойкое сомнение в виновности Бруно. Чтобы Бруно да совершил такое преступление — это порой казалось ему настолько диким, что на короткое время отметало прежнюю убежденность. А порой ему начинало казаться, что и письма–то с признанием Бруно на самом деле не было. При всем том он вынужден был втайне признаться, что уверен в вине Бруно. И долгие недели, что полиция никак не могла выйти на след убийцы, эту вину, судя по всему, подтверждали. Как тогда сказал Бруно, ей и не выйти, потому что нет мотивов. После его письма к Бруно в сентябре тот замолчал на всю осень, но в канун своего расставания с Флоридой Гай получил от него сдержанное письмо; Бруно сообщал, что в декабре вернется в Нью–Йорк и рассчитывает с ним встретиться и поговорить. Гай твердо решил не поддерживать с ним никаких отношений.

Он все равно волновался — обо всем и о пустяках, но главным образом о работе. Анна призывала его к терпению, напоминала о том, что он успел себя прекрасно зарекомендовать во Флориде. Никогда еще не исходило от нее столько нежности и поддержки, в которых он так нуждался, и тем не менее он выяснил, что в минуты самого мрачного, самого строптивого настроения он не всегда готов их принять.